— Еда сёгуна, — подхватила Исии серебристым голосом. — У меня в Гонконге будут три концерта. Придете?

Зорге привстал из-за стола, великосветски поклонился:

— Сочту за честь!

— Вы офицер? — неожиданно спросила Ханако.

— Нет, но в Германии обстановка такова, что каждый немец должен считать себя военным. Такое время, Ханако, увы!

Тихо играл оркестр — японский национальный, с тягучими плачущими нотами, протяжные звуки заставляли людей вспоминать острова, которые они недавно покинули.

— Первый раз сталкиваюсь с гастрономическим эффектом, когда музыка является приправой к вкусному блюду, — сказал Зорге.

Ханако посмотрела на него с неким восхищением:

— А с вами ухо надо держать востро.

— Но только не вам, Ханако.

К концу ужина японский оркестр встал и беззвучно исчез за ширмой, на месте унылых дудочников и любителей поскрести ногтем по одной струне незнакомого инструмента появился европейский оркестр.

Публика оживилась. Интересно, что будет играть этот оркестр? Что-нибудь французское, испанское, итальянское или же пиликать то, что десять минут назад уже пиликал исчезнувший оркестр? Вперед выступил усатый низкорослый брюнет с выпуклыми жгучими глазами, такими жгучими, что казалось, они светятся изнутри, молча поклонился кают-компании и, внезапно выхватив из-за спины гитару, бодро пробежался по струнам пальцами, гитарному стону начал вторить стон саксофона, народ взбодрился, и несколько человек сразу очутились в середине танцевального круга.

— А если я осмелюсь пригласить вас, — Зорге поклонился японке, — можно?

— Можно.

Ханако танцевала очень легко, почти невесомо, она предугадывала каждый шаг, каждое па партнера, Зорге казалось, что с этой женщиной он сможет исполнить любой, даже самый сложный и невыполнимый танец.

— У вас великолепно развито чувство ритма, — сказала ему Ханако, когда умолкла музыка, — вы могли бы стать великим танцовщиком.

Зорге неожиданно насмешливо сморщился и проговорил коротко и очень безнадежно — японке все стало ясно:

— Увы!

Небо в иллюминаторах сделалось темным, совсем темным, плотным, как дерево, но потом наверху что-то произошло, отпустило что-то, небесная материя помягчела, сквозь темноту проступили слабенькие, едва приметные звезды. Совсем рядом плескалось, переваливаясь с волны на волну, будто живое, огромное море, сквозь металл и дерево судна ощущалась его мощь: такое море что угодно может сделать, сумеет расправиться даже с землей, с твердью скал, с любой преградой…

В Гонконге было душно, неприятной спертости добавляло ощущение, что город здорово стиснут — с одной стороны его сталкивают в воду крутые серые скалы, от старости выглядевшие запыленными, измученными от вечной борьбы за жизнь, с другой на полоску влажной суши накатывает море, постоянно держит берег в напряжении, выворачивает камни, одним легким движением играючи уносит в пучину тонны земли, и земля эта не возвращается назад.

Зорге поселился в новеньком отеле, построенном богатым японцем, живущим в Америке, — тот хоть и носил атласный котелок, которые любят носить банкиры Нью-Йорка, отель назвал в старом самурайском духе: «Лотос, слушающий на рассвете тишину поднимающегося солнца». Название отеля, его старинная выспренность на качество номеров не повлияли — гостиница была хорошей. В окна «Лотоса», казалось, бил океан, он был виден с трех сторон, это во-первых, а во-вторых, брызги его иногда с порывами ветра доставали четвертого этажа, с бодрым каменным стуком били в стекла.

Рихарду нравилось, когда в море, в океане затевается шторм — вода преображается мгновенно, темнеет, набухает грозной фиолетовостью, шипит рассерженно, только от одного этого шипения из рам могут вылетать стекла. В такую погоду Зорге чувствовал себя хорошо.

В семь тридцать утра он спустился в холл «Лотоса», уютно расположился в низком кожаном кресле, таком мягком, что в нем можно было утонуть целиком, обложился ворохом газет. Газеты он обязательно просматривал ранним утром, где бы ни находился, готов был даже отрезать это время от сна, от завтрака, от зарядки с пробежкой. Газеты — это святое.

Выпив одну чашку кофе, Зорге заказал другую, придвинул к себе подборку газет на немецком языке. В это время человек, сидевший за соседним столиком, в таком же кожаном кресле, тоже придвинул к себе пачку газет на немецком языке. Зорге глянул на часы — было ровно восемь утра. Восемь ноль-ноль.

Пачки газет они с соседом придвинули к себе одновременно.

Зорге узнал этого человека почти мгновенно, хотя и не видел его пятнадцать или даже шестнадцать лет. Он оставался все таким же, только на круглой мальчишеской голове, в волосах, возникли белые аккуратные мазки — появилась седина. Рихард окинул внимательным взглядом просторный холл, буквально проехался глазами по каждому человеку, стараясь понять, кто есть кто?

Собственно народу в громоздком холле «Лотоса», где можно было разместить целый музей, находилось немного: богатая бабушка с капризной внучкой, которая постоянно хныкала, три банковских клерка, лишившихся, судя по их унылым лицам, места в конторе, да двое моряков, поджидавших, когда к ним спустится третий, — они покидали отель… Вот, собственно, и вся публика. Плюс — связник.

Ощущения опасности, которое всякий раз загоралось в Зорге, будто некий тревожный индикатор, если он чувствовал ее приближение, не было. Рихарду принесли вторую чашку кофе. Он неожиданно вспомнил, как Кристина Герлах готовила кофе в Москве, в Доме коммуны, с солью (по его, между прочим, рецепту), — это было вкусно и необычно… Эх, какие были времена! Зорге сунул в чашку два крохотных охристых кусочка тростникового сахара, размешал. Сделал пару глотков — кофе был в самый раз.

Времени было десять минут девятого.

Человек, сидевший за соседним столиком, достал из кармана пиджака пачку сигарет, неторопливо раскрыл ее, сунул одну сигарету — короткую, с золотым обрезом, — в рот. Похлопал по карманам пиджака: не громыхнут ли где спички? Спичек не было — кончились, как говорят в таких случаях.

Вздохнув с досадою, человек приподнялся и выжидательно глянул на столик Рихарда.

— Не найдется ли у вас прикурить?

— Конечно, конечно, — Зорге придвинул спички к краю стола, — прошу!

Переброс спичек к краю стола, как и слово «Прошу», произнесенное в конце, были обязательными составными компонентами пароля. Как, впрочем, и время действия пароля: от восьми ноль-ноль до восьми часов десяти минут.

Неторопливо раскурив сигарету, связник вернул спички и неожиданно задумчиво произнес:

— А ведь мы с вами где-то встречались, только не помню, где… Лицо очень знакомое.

— По-моему, это было в Сингапуре, — сказал Зорге, — в отеле, который называется, как и этот, — «Лотос».

— Точно! Нам тогда здорово мешал разговаривать этот пьяный журналист… Как же его звали? — Курьер приложил палец ко лбу. — Забыл.

— Эрнесто.

Имя Эрнесто тоже было ключевым в пароле, как и название сингапурского отеля, без них пароль был бы недействителен. Год назад в Сингапуре действительно происходила довольно невнятная