Вид у Зорге был презентабельным — он мог сойти и за преуспевающего банкира, для променада лишь изредка покидающего свой «билдинг» на Манхэттене, и за владельца крупной пароходной компании, решившего устроить инспекцию своему флоту, и за богача, завалившего мир африканскими бриллиантами необычайной красоты, розовыми и желтыми, — и походка, и манеры, и жесты, и гордый постав головы, и одежда — все у Зорге соответствовало этому.

Деньги у его группы для дальних поездок имелись. Макс Клаузен открыл крупнейший в Токио магазин по продаже фотоаппаратов — у него на полках стояли такие машинки, что по цене своей превышали стоимость двух автомобилей, имелись также отделы разных фотопринадлежностей, штативов, фильтров, химикатов, пленок, экспонометров, специальной глянцевой бумаги двенадцати размеров особой восприимчивой зернистости, магазин Макса занимал три больших зала, прибыль приходилось каждый раз считать до вечера, так что торговое дело Клаузена приносило неплохие деньги.

В общем, кредитов в разных банках, долларов, фунтов, тугриков, марок Зорге от Москвы ныне не требовал, предпочитал своих людей обеспечивать самостоятельно — деньги в группе были.

Таксист привез на пристань багаж Зорге — три новеньких кожаных чемодана, похожих друг на друга, как близнецы-братья, перепутать их можно было легко, и если бы не разные бирки, привязанные кручеными шелковыми нитками к ручкам, так оно и было бы (чемоданы должны были уйти по разным адресам), — выстроил их рядком у трапа большого японского теплохода. С моря несло теплую морось, она ложилась мокрым ковром на причал, Зорге достал из кармана сигару, неспешно раскурил ее — морось не помешала, — затянулся вкусным дымом. Сигары он курил редко, предпочитал им трубку, — трубку можно было набить по своему усмотрению любым табаком, набить по-разному, сильнее либо слабее, плюс к вкусу табака еще добавлялся вкус сладкого обожженного дерева, и это было хорошо. Лицо Зорге удовлетворенно размякло.

Поскольку Рихард плыл первым классом, то по трапу поспешно сбежал вниз пассажирский помощник капитана, высокий трубноголосый англичанин, наряженный в безукоризненно выутюженную форму, за ним — два проворных стюарда в красных шапочках с полосатыми помпонами: признак того, что пароход плавает под флагом первого класса. Стюарды подхватили чемоданы Зорге и по-обезьяньи ловко, почти бесшумно поволокли их по трапу вверх.

Зорге, с невозмутимым видом попыхивая сигарой, двинулся следом. Замыкал процессию «випа» — важного пароходного гостя — пассажирский помощник капитана.

У другого трапа, обычного, второклассного, выстроилась очередь рядовых пассажиров. Зорге прошел мимо, даже не повернув головы: быку быково, а кесарю кесарево.

Каюта ему досталась уютная, тщательно выдраенная, с деталью, которой не было на других пароходах, но хорошо понятной жителям Японии — гигантской деревянной кадушкой, в которую, наверное, могли залезть сразу три человека.

Ветер, крутившийся над портом, был беспокойным, теплым, срывал с воды колючие охапки пены, швырял в чаек, непонятно было, зачем природа ведет эту игру, рождающую внутри тревогу, нехорошее щемленье, еще что-то недоброе… Может быть, путешествие по морю обещает быть непростым, опасным, потому так муторно в атмосфере? Зорге закрутил гайки-барашки на иллюминаторах каюты, проверил, не проникает ли сквозь резиновые уплотнения сырость, и вышел на гостевую палубу.

Мимо него, по-журавлиному передвигая ноги, промчался пассажирский помощник капитана с двумя короткотелыми боями — у трапа первого класса появилась высокая, по-дорожному одетая дама в широкополой шляпе, прихваченной снизу резинкой.

— Мадам, прошу прощения, — прогрохотал каблуками по доскам трапа пассажирский помощник капитана, — тысячу извинений, мадам!

Дежурные матросы, бойко тряся задами, пронеслись следом. Смотреть на эту команду было забавно. У парохода крутились чайки, много чаек, — изящные, белые, ловкие, они взметывались над бортами, галдели, выклянчивая у людей еду, увидя в мутноватой желтой воде какую-нибудь тусклобокую рыбешку, стремительно пикировали на нее, всей кучей, похожей на сугроб снега, устремляясь в одну точку, разочарованно кричали — рыбешка с ободранным хвостом сумела от них благополучно улизнуть, и снова неслись вверх.

У борта, около причальной тумбы, на которую была накинута петля каната, стояли двое япончат — прилично одетые мальчики в одинаковых капитанских костюмчиках и детских шапочках с золотыми якорями. В общем, капитаны дальнего плавания.

— Хочешь фокус, как в цирке? — спросил один «капитан дальнего плавания» у другого.

— Давай!

— Сейчас… сейчас… — Предприимчивый мальчуган огляделся, увидел валяющийся железный шплинт — большой, кованый, с неровными кривыми краями и косо оббитой молотком шляпкой. Подхватил этот шплинт и, раскрутив его над головой, с удалым аханьем швырнул железяку в воздух.

К шплинту тут же устремились чайки, сразу несколько штук — привыкли, что пассажиры бросают им еду, — одна из чаек изловчилась, гаркнула по-вороньи грозно, отгоняя товарок, и вцепилась клювом в железку. Проворно, очень ловко втянула ее в себя, и через мгновение шплинт очутился у нее в глотке.

Чайка напряглась, проталкивая его в себя, задергалась всем телом, закрякала сдавленно — думала, наверное, что сумеет отоварить железяку целиком и переварить в несколько жидких жирных пятен, но не тут-то было: шплинт застрял у нее в пищеводе.

Несчастная птица заорала, она не могла согнуть шею, тело тоже не гнулось — внутри сидел такой стержень, что даже лапы свои, и те не могла подтянуть к животу. «Кха-кха-кха, — по-вороньи истошно орала она, дергалась: летать сейчас она могла только по прямой, ни шея, ни тело у нее не поворачивались, хвост не мог управлять полетом этой дурехи. — Кха-кха-кха!» «Капитаны дальнего плавания» с интересом наблюдали за чайкой.

Чтобы избавиться от шплинта, чайка попробовала спикировать, на ходу выплюнуть железяку, но и это у нее не получилось — железный стержень сидел в ней прочно, ни вперед его не продвинуть, ни назад.

«Кха-кха! — кричала беспомощно чайка, она ничего не могла поделать с собою. — Кха-кха!»

Будущие самураи продолжали с интересом наблюдать за несчастной птицей, ни сочувствия в их глазах, ни сопереживания, ни страха, что они совершили нечто наказуемое, — ничего этого не было. Зорге удивило механическое равнодушие мальчишек. И еще — некая страсть, желание причинить живому существу боль, разглядеть ее получше, насладиться, вот ведь как.

Развернувшись по широкой дуге, чайка вернулась к пароходу, чувствовалось — вернулась едва живая, выжатая донельзя: это надо же, столько тащить в себе тяжелую железяку. И главное, чайка не знала, что делать со своей добычей. Ведь она погубит ее, как пить дать, погубит эта страшная железка.

Говорят, желудки у чаек необычайно сильные, переварить могут что угодно, даже горсть стальных шариков, выуженных из подшипника, но такую железную дубину чайка не переварит. Япончата продолжали с интересом смотреть за изувеченной птицей. Зорге грустно покачал головой — а ведь беспощадные растут ребята! Скоро подрастут, станут солдатами, с ними