мужа в нашем доме. Снят он был во весь рост, в мундире фронтовика, левая рука на поясе — так обычно фотографируются люди, впервые оказавшиеся перед аппаратом, не знающие, куда подевать им руки.

В заботах о малых детях, что щедро выпали на долю мамы, было ей, видно, не до бумажной памяти о первом муже. Так и заиграли мы эту карточку в клочки. Ну да мама первого своего Миколу сердцем помнила.

Как овдовела и стала одна-одинешенька, заухаживали за нею снова, засылали сватов. Выбрала она себе среди многих статного, ладного парня.

Будущий мамин свекор никак не хотел этой женитьбы. Издавна бытует у нас такая думка, что не стать вдове послушной, податливой женой да рачительной хозяйкой, тем более, когда по второму разу за парубка идет. В такой семье, как говорится, жена за казака. Отговаривал дед Петро сына от женитьбы, да ничего не вышло — не отговорил. Так-таки и не явился старый на двор к деду Федору. И отгуляли-отпировали свадьбу без того, чтобы свахи со сватами вместе покрасовались в танце, чтобы вместе повеселились сыновья да дочки двух семей.

Не знаю, чем это мама отца к себе приворожила? Сам он, когда мы уже повырастали, не раз, бывало, шутил, что заманила она его на диво ровными да белыми своими зубами, чудной улыбкой. Зубы у мамы и вправду были белые-белые, будто из фарфора выточенные. Только мало мне помнится, чтобы мама смеялась. Да и она, верно, легко бы могла сосчитать эти редкие за всю жизнь минуты беззаботного смеха и радости.

Вся в вечных хлопотах и тревогах, великая труженица и страдалица наша. Только той радости и было у нее, что в детях, да еще, может, в маленьких удачах по хозяйству. Как непритворно радовалась она, когда вылуплялись и пищали в хате цыплята — всем нам строго-настрого заказывалось тогда бегать по дому, чтоб часом не раздавить какого. Как по-хозяйски гордилась она, когда, бывало, замычит в хлеву телок и корова даст полные доенки молока, когда ягнята, мекая, бегут за нею по лужку. Как расцветала она и молодела, когда посеянное ею в поле прорастало и зеленело, цвело и наливалось урожаем. Даром, что невелико было родное поле, а работы на нем — в поте лица. Да разве думалось ей, разве гадалось, что работа на земле может и легкой быть, и тяжелой? Только одно и знала мама: честная работа — работа тяжкая. И с нами, детьми, хлопот, старанья да забот всегда по горло. Чем покормить чуть свет, как в школу проводить, что дать к обеду да чем наполнить миски к ужину?

Во что обуть, одеть и как принарядить девчонок, чтоб не хуже были, чем у других? Как залатать да пошить, напрясть да выткать? Как помирить поссорившихся, утешить, приласкать обиженных — ой, да разве перескажешь все заботы ее и все дела?

Какой мастерицей могла бы стать она — ковровщицею, вышивальщицей. Вот уже сколько десятков лет минуло, а до сих пор цветет ее ковер той красотой, изумляя тем вкусом и чутьем в подборе красок, которому не выучишься — с ним, как говорят, родиться надо. И такой таинственной гармонией дышали вышивки ее — только таланту дано постичь такое.

Не глядя на большую свою семью — семерых дочек родила мама да пятерых сынов, — она еще и о замужних и незамужних сестрах утруждалась, о женатых и неженатых братьях.

К ней приходили за подмогой, и она сама, чуть какая беда, шла к ним. Вот в этом и заключалась сила ее, и щедрость, и величие, что никогда она не оставалась равнодушной, что не только о своих болела — всех ей было жалко, всем была готова помочь чем можно.

Неспешная в суждениях, спокойная, раздумчивая, всегда умела она не только говорить, но и слушать, выказывая этим терпеливость, сдержанность. И скрытое от всех душевное волнение откладывало на лице ее печать большой и тяжко добытой мудрости.

Радовалась веснам и счастлива была приходам благодатной, щедрой осени. И хоть небогато хлеба родило поле, хоть и картошки собиралось считанные мешки, хоть и овса да ячменя немного — была спокойна. Как-никак, а свой хлебец — подмога к заработанному, да и повкусней он, посытней!

Только с каждым разом, как несла она на мельницу зерно из дома, все прибывало в ней тревоги.

Видела, как постепенно таял ее припас, а до новины еще как далеко было. Вот потому-то и ходила она, уже и жинкой, и детной матерью, на заработки. В крутые да голодные годы, случалось, кидала детей одних, почти что без пригляду — хотела с хлебом воротиться, с деньгами. Ту горькую и тяжелую для нас годину никто из братьев моих, никто из сестер забыть не может. Раз, было, надорвалась бедняга, едва не померла… Чудом только выходили лекари в Солотвинской больнице. Кабы проникнуть сейчас в мир беспокойных дум ее — там, на больничной койке, в ночную бессонницу, вдали от дома, от детей… Сколько ж было в нем, в этом тревожном мире, любви и доброты, боли и горючих слез…

Как не думать о ней?

Как не любить ее?

Когда не знала она никакой корысти, когда жила для всех, когда ни разу в жизни никого не повинила, ни на чьи плечи из ноши своей ни класть, ни перекладывать не думала.

Образ ее всегда передо мной. Как святость, как высокое достоинство, как любовь, которую нам лишь единожды дано изведать — для собственного обогащения и для раздумья. Того раздумья, в котором все есть — все, кроме покоя.

ГЛАЗА, ОТМЕЧЕННЫЕ СКОРБЬЮ

Ему, нашему отцу, за семьдесят.

Статный, с характерной тяжеловатой поступью горянина. Всеми корнями своими врос он в землю. Верил свято, что только одна она кормит и поит селянина, что от нее одной вся радость его и счастье и что на большом свете тот только и господин, кому курчавится она, и прорастает колосом, и зреет урожаем.

Никогда не поступался он своей любовью к правде. Ни разу не покривил душою. Оттого-то и приходилось часом батьке нашему ой как тяжело, как туго.

Голодная зима, после тридцатого не помню такого года, гнала селян к панам за помощью. Стали тогда возить в наше горное село хлеб, чтобы накормить голодных. Сколько ж надо было каждодневно выстоять на станции узкоколейки, чтобы добыть хотя бы одну буханку. О, как мы ждали отца с тем хлебом! И молоко было у нас, и