магазинчике на вокзале. Мы уже почти дошли до дома, оставалось перейти через переезд с вечно открытым шлагбаумом. Дядя Тамик, отвечавший за службу на переезде, был уже совсем стар и в силу преклонного возраста не мог выходить из будки поднимать и опускать шлагбаум. Обычно он утром заходил в будку и дремал там до вечера. Потом закрывал будку на здоровенный замок и шел домой. Как узнавали, когда можно проходить и переезжать железнодорожные пути? По звуку приближающегося поезда. Впрочем, машинисты давно знали про этот переезд и начинали гудеть заранее, чтобы все успели сбежать и съехать с путей. Удивительно, но дядя Тамик не просыпался от гудков поезда. Привык к ним. Единственное, что могло его разбудить и заставить выйти из будки, – звук пистонов. Дети выкладывали целые ленты на пути и ждали, когда под колесами поезда начнется канонада.

– Вот я вас! – махал палкой дядя Тамик и опять скрывался в своей будке.

На переезде, как обычно, встала Зорька – старая кобыла Жорика. У нас в селе было три Жорика, точнее, четыре. Жорик с Терека жил в доме на самом берегу, и все гадали, когда дом свалится в реку. Последние лет десять каждый день обещали, что сегодня точно поплывет. Дом стоял под таким уклоном, что держался исключительно благодаря святому Георгию. Жорику с Терека, считавшемуся уже старым, а значит, уважаемым человеком, сто раз предлагали переехать в село. Сельсовет давал и квартиру в центре, и частный дом на окраине, но тот наотрез отказывался. Говорил, что уйдет под воду вместе с домом. И хорошо, если во сне. Жорика с Терека все любили. Да, считали сумасшедшим, но только он мог набрать молодую черемшу, которая росла именно там, на берегу реки, и разнести по соседям – просто так, угощая. Кому сколько нужно. По селу он передвигался на таком же старом велосипеде, как и его домишко. У этого велосипеда было перекошено все – и руль, и седло, и колеса. Непонятно, как он вообще оставался на ходу. Опять же, сельсовет сто раз предлагал Жорику новый, но тот отказывался. Говорил, что доездит на старом. И чинить не хотел, хотя тоже предлагали. Хотя бы руль выправить. Жорик с Терека оставался предан своему домишке, велосипеду и черемше, которую развозил каждый год. О своем появлении он оповещал звонком, прикрученным на руль велосипеда. Звонок тоже уже звонил с хрипотцой, не каждый раз мог сделать «дзинь». Но Жорик был упрям – он дзинькал, пока его не услышат, хотя можно было постучать в ворота.

Был Жорик-молодой. Нет, не младший, а именно молодой. Парнишка, которого назвали так, чтобы не путать с двумя другими тезками. О Жорике-молодом пока сказать особо было нечего. Разве что только то, что он был сыном Жорика. Нет, не старшего, а просто Жорика. О котором тоже сказать было нечего.

И был Жорик с Зорькой. Зорька хоть и старая, но с характером, который проявляла на переезде, останавливаясь на путях и созерцая окружающий пейзаж. Могла пощипать траву между рельсов. Или всхрапнуть, задумавшись или по-старчески задремав. Кобылу не беспокоили ни мухи, роившиеся над головой, ни окрики хозяина, который пытался сдвинуть ее с путей. На понукания Зорька не реагировала. Когда-то она была известной кобылой – сильной, выносливой, быстрой. Дала жизнь трем прекрасным жеребцам, за что ее хозяин получил щедрое вознаграждение. Но ее слава давно осталась в прошлом, в чем ей стоило винить хозяина. Однажды, если верить слухам, Жорик продал жеребца, которого родила Зорька, на мясо. Жеребец с самого рождения был не жилец, но все как-то не умирал. Жорик его кормил, выхаживал. Жеребчик припадал на одну ногу, так что продать его заводчикам точно не получилось бы. Но Жорик будто и не расстраивался. Носился с ним, как с младенцем.

– Как назвал-то? – спрашивали соседи.

– Да никак пока. Вот окрепнет, там и назову, – отвечал Жорик.

Соседи, конечно, тут же откликнулись на такую доброту – приносили сено, морковку, яблоки – кто что мог.

А потом жеребчик, уже уверенно бегавший на трех ногах, как другие на четырех не бегают, росший умным и ласковым, вдруг пропал.

Жорик бегал по деревне и заламывал руки. Всем селом искали жеребчика.

– Цыгане украли! – кричал Жорик.

Да, в нашем селе многое списывали на цыган. Если ребенок отравился – наверняка съел петушок на палочке, купленный у цыганки на базаре. Девочка вдруг стала дерзить и своевольничать – точно цыганка сглазила. Кольцо золотое пропало на том же базаре – так цыганка рядом крутилась. Наверняка гипноз свой наслала и кольцо забрала. Не ходи туда – цыгане украдут. Не ходи сюда – цыгане украдут. Детей всегда ими пугали. Будто цыгане денно и нощно только и ждали, как бы украсть ребенка.

Жеребчик как сквозь землю провалился. Ну а спустя неделю к Жорику приехали из соседнего села. Жеребчика, как выяснилось, хозяин лично зарезал и продал мясо, выдав за говядину. А потом уже бегал и кричал, что жеребчик пропал. Никто никогда в жизни не продавал лошадей на мясо. Это считалось не просто преступлением, а самым страшным грехом. Тем более жеребенка. Это как собственного ребенка убить.

– Как рука-то поднялась? – спросила тогда Валя у Жорика, чем выразила общий ужас. – Он же ребенок совсем был. Больной, с родовой травмой. Ты же его выхаживал…

Да, если в семье заболевал ребенок, все село бросалось на помощь. Если теленок рождался больным, его тоже выхаживали всем селом. Дети, лошади, коровы, козы – они давали жизнь, будущее. Последнее отдашь, лишь бы они выжили. Пусть хромые, слепые, глухие – да какие угодно! Надо выкормить, выходить. А уж выходить и потом убить? Ради денег? Не в голодное время? Можно было убить животное на продажу, но здоровое. Больных куриц, старых петухов никогда не рубили. Старых коров и коз с высохшими сосками не убивали, если только не видели, что они мучаются. Их «дохаживали» так же, как пожилых людей, не способных поднести ложку ко рту, переодеться, самостоятельно встать. Заботились о каждом всем миром. Так же, как выхаживали младенцев – приносили козье молоко, коровье, парную ягнятину. Лишь бы ребенок окреп. Все знали, кто чем болеет. Если дети – сбегались сразу все.

Жеребчик был таким же ребенком для всего села. А Жорик – нет, не преступником… нелюдем, что ли, который смог зарезать собственного сына.

Жорика не изгнали из села. Ему досталось наказание пострашнее. Больше никто и никогда не продавал ему лошадей и жеребцов. Ни за какие деньги. Жорик предлагал в два, три, четыре раза больше. Клялся всеми предками и святым Георгием, что больше никогда, ни