– Идите, Сир, смотреть на чудеса, идите вместе с вашими рыцарями.

Они спустились по ступеням и дошли до ложа карлика, коего нашли в любовном единении с прекрасной галльской дамой, преисполненной пыла.

– Воистину, – сказал император, обращаясь к своим рыцарям, – вот вам доказательство того, что женщина – самое порочное создание на свете.

Императрица, призванная вскоре взглянуть на эту картину, сочла ее срамной до крайности, рассудив, что от оного бесчестия пострадают все другие женщины. Поскольку император не пожелал позволить даме вернуться во дворец в ее покои, не было никого в Риме, кто не пришел бы ее повидать на ложе мерзкого карлика, на коего она, вопреки его досаде, не могла не взирать влюбленно. И таково было всеобщее возмущение, что предлагали предать ложе огню и сжечь их обоих: но Гиппократ этому сильно воспротивился и удовольствовался тем, что сговорил императора поженить их и взять даму на службу дворцовой прачкой. Свадьбу отпраздновали два дня спустя; им пожаловали десять ливров земли[245] и жилье при лестнице. Дама умела вышивать золотом и шелком: она делала пояса, кошельки, головные уборы из сукна, изукрашенные птицами и всевозможными зверьми; в своем новом состоянии она скопила немалые богатства, которыми делилась с карликом, не переставая любить единственно его, до самой его смерти; когда же спустя десять лет она его утратила, то осталась вдовою и даже слышать не желала об иной любви.

Так сумел Гиппократ отомстить за себя прекрасной галльской даме и доказать, что мудрость мужчины может возобладать над хитростью женщины. С этих пор он вновь обрел свою прежнюю безмятежность. Он согласился ходить по домам, исцелять больных и развлекать дам и девиц, с которыми проводил все то время, что не посвящал императору или тем, кто был причастен к его высокой науке.

В это самое время один рыцарь, вернувшись в Рим после долгого странствия, явился во дворец, где император, посадив его за свой стол, спросил, из какой страны он прибыл.

– Сир, из земли Галилейской, где я видел великие чудеса, творимые одним человеком из той страны. Он, в сущности, бедняк; но стоит узреть его деяния, как проникаешься верою в него.

– Посмотрим, – сказал Гиппократ, – поведайте нам об этих великих чудесах.

– Сир, у него слепые видят, глухие слышат, хромые ходят ровно.

– О! – промолвил Гиппократ, – все это я могу делать не хуже.

– Он творит и более того: он дает рассудок тем, кто был его лишен.

– Не вижу в этом ничего такого, что я не смог бы совершить.

– Но вот свершение, коим вы не осмелитесь похвалиться: он вернул от смерти к жизни человека, три дня пробывшего в гробнице. Ради этого ему стоило лишь воззвать к нему: мертвец поднялся в лучшем здравии, чем бывал прежде.

– Богом клянусь[246], – сказал Гиппократ, – если он сделал все, что вы тут рассказываете, не иначе как он превыше всех людей, когда-либо известных.

– Как его зовут? – спросил император.

– Сир, его имя – Иисус из Назарета, и те, кто знает его, убеждены, что он великий пророк.

– Коли так, – молвил Гиппократ, – я не успокоюсь, пока не съезжу в Галилею взглянуть на него своими глазами. Если он сведущ в этом более меня, я стану его учеником; если же я обладаю познаниями большими, то не возражаю, чтобы он стал моим.

Он простился с императором на несколько дней и направился к морю. В ту пору в гавань входил Антоний, король Персии, пребывавший в глубочайшем трауре по своему сыну Дардану, который скончался накануне после долгой болезни[247]. Гиппократ, услышав эти новости, сошел со своего мула и явился к королю; затем, не заговаривая с ним, он обратился к ложу, где Дардан лежал распростертый, как тело, готовое к погребению. Он обследовал его со всем тщанием: пульс уже не бился, лишь губы, чуть окрашенные, хранили некий намек на последнее дуновение жизни. Он попросил немного шерсти, вынул из нее клочок и поместил его перед ноздрями лежащего. Тут Гиппократ увидел, что волокна чуть колеблются, и обратился к королю Антонию:

– Что вы дадите мне, Сир, если я верну вам вашего сына?

– Все, что вам будет угодно потребовать.

– Хорошо же! Я попрошу лишь один дар; и я скажу вам о нем позже.

Затем Гиппократ взял особую совокупность трав, которую, раскрыв больному рот, положил ему на язык. Через считанные минуты Дардан испустил вздох, открыл глаза и спросил, где он. Гиппократ не спускал с него глаз ни на миг и мало-помалу вернул его с края могилы к совершенному здравию, так что на восьмой день тот смог подняться и сесть на коня, как если бы в жизни не страдал хоть малейшим недугом. Исцеление это возбудило толков еще более, чем исцеление Гая; люди простые говорили, что он воскресил мертвого и что он скорее бог, нежели человек; иные же довольствовались тем, что почитали его за самого великого и самого мудрого из философов.

Антоний не знал, как отблагодарить за великую услугу, оказанную ему Гиппократом; и поскольку он намеревался проведать короля Тира, женатого на его дочери, то предложил Гиппократу сопровождать его в Сирию. Они вышли в море и прибыли, счастливо преодолев его. Антоний, сведя Гиппократа со своим зятем, поведал тому, как он вернул здоровье его сыну, и король Тира проникся к философу столь великой приязнью, что обещал, подобно Антонию, предоставить ему все, что он пожелает, при условии, чтобы он оставался с ним некоторое время.

У государя этого была дочь двенадцати лет отроду, столь прекрасная и любезная, насколько можно себе представить. Гиппократ не замедлил проникнуться к ней любовью. Однажды, сидя между королем Персии и королем Тира, он сказал им:

– Каждый из вас задолжал мне по одному дару. Настало время свести счеты. У вас, король Тира, я прошу руки вашей дочери. Вас же, король Персии, я прошу сделать так, чтобы она согласилась.

Оба короля, поначалу весьма удивленные, выговорили время для того, чтобы посоветоваться.

– По правде говоря, – промолвил король Тира, – не думаю, чтобы дочь моя вынудила меня нарушить слово.

– Соглашусь с вами, – отвечал король Антоний, – ибо ради того, чтобы вернуть долг Гиппократу, я решился бы даже похитить у вас девицу, лишь бы отдать ему.

Так Гиппократ стал зятем короля Тира; свадьбу отпраздновали с пышностью и благолепием. В наши дни люди подивились бы подобному союзу; но