поселения было выбрано прекрасное: здесь хорошие пахотные земли и разные угодья, рядом лес, вода, много дичи и рыбы. Но в коммуну вступили, конечно, главным образом, бедняки, а их и без того немощные хозяйства были сильно подорваны в годы войны с Германией, гражданской войной и, наконец, сильнейшей засухой двадцатого года. Лошаденок в коммуне было мало, да и те от бескормья едва волочили ноги. Ну, а сбруя — одно рванье, плуги и бороны изношены, да и семян не хватало: делились последним куском хлеба с голодающей Россией.

Отец все время метался по ближним селам. Мне пришлось одному представлять нашу семью в коммуне, когда она выехала весной в поле. Нелегко было коммунарам при всем их горячем желании привыкать к совместной работе, бороться с трудностями первой коммунарской весны. Нелегко было и нам, мальчишкам, заниматься бороньбой. Весна выдалась очень холодной, ветреной. Одежонку продувало насквозь. Так, бывало, закоченеешь на лошади, что не можешь без помощи взрослых сползти с нее на землю. У кляч хребты были такими острыми, что наши ягодицы, хотя мы и пользовались разными подстилками, все время были в крови и коростах.

Жили коммунары в невероятной тесноте, спали на полу вповалку, питались одной жиденькой похлебкой из просяной крупы и картошки, лишь для блезиру заправленной маслом. Мяса не было совсем; лишь однажды прирезали сломавшего ногу жеребенка. Правда, иногда доставалось по кружке молока, особенно нам, мальчишкам…

Казалось бы, чего тут вспоминать? А я вот всю жизнь с восторгом вспоминаю ту холодную, полуголодную, тяжелую весну, когда жил и работал в коммуне. Отчего бы? Да оттого, что в коммуне, несмотря ни на что, не угасала та высокая вера в светлое будущее, какой жили партизаны девятнадцатого года, не ослабевал тот дух товарищества и братства, с каким они ходили в бой. В коммуне я постоянно слышал те же разговоры о грядущем всеобщем счастье, какие слышал в Гуселетове в дни восстания против белогвардейщины, а затем среди партизан под Солоновкой. Здесь и митинговали так же, как и год, и два назад, когда над селами Алтая плескались кумачовые флаги и знамена. Здесь в свободные минуты дружно, всей коммуной, пели те же революционные песни, как во время гражданской войны.

Коммуна жила, можно сказать, на военном положении. Рано утром все коммунары (и мальчишки, конечно!) занимались гимнастикой и строевой подготовкой, а после обеда — изучали оружие. Винтовки были почти у всех коммунаров — вокруг еще шатались недобитые банды и в слепой ненависти нападали прежде всего на коммуны.

К военным занятиям мы, мальчишки, относились с особенным интересом: учились шагать в строю, пусть и на левом фланге, без конца, соревнуясь на скорость, разбирали и собирали винтовку, с усердием изучали сложное взаимодействие всех ее частей, отрабатывали приемы ближнего боя, учились пользоваться гранатой. В рвении к военному делу нам, пожалуй, не было равных среди взрослых, которым оно порядком надоело, да и в смышлености мы от них не отставали, а иногда прямо-таки блистали перед ними своей острой памятью. Самым страшным наказанием для нас за ослушание и шалости было тогда недозволение стать в строй, отстранение от военных занятий. Именно тогда, в коммуне, я досконально изучил винтовку, а вскоре научился стрелять из нее — в моем распоряжении всегда находилась отцовская партизанская винтовка. Позднее, в годы юности, в стрельбе из нее на соревнованиях я показывал отличнейшие результаты.

Жизнь в коммуне была для меня как бы продолжением девятнадцатого года, особенно тех дней, какие я провел среди партизан под Солоновкой. Первая коммунарская весна навсегда закрепила в моем сердце то, что зародилось в нем в дни гражданской войны. Много я прожил с той поры, но никогда во мне не угасали те чувства, какие я испытывал той трудной коммунарской весной. Это не красивые слова. Это правда моей судьбы.

Конечно, не все в коммуне шло хорошо: редко, но взрослые из-за чего-то спорили, на что-то ворчали. Но мы, мальчишки, были выше мелких неурядиц, мы жили в светлом обществе, которое с торжественной гордостью называли коммуной. Вероятно, мы, мальчишки, у которых еще не успели закоренеть привычки единоличной жизни, острее взрослых познавали необычайную возвышенность и прелесть коллективного труда. Мы бросались стремглав, едва слышали:

— А ну, молодые коммунары, за дело!

Недолго просуществовала наша коммуна «Новый мир». Кулацкие козни оборвали ее жизнь, начавшуюся так красиво. Позднее на ее месте возник небольшой поселок Новомировка. Но потом исчез и поселок. Год назад я побывал у озера Молоково. Это было тоже весной. Я сразу же узнал место, где начинала селиться наша коммуна. Теперь здесь были только небольшие бугры да ямы, густо заросшие бурьяном, что делало их особенно заметными в чистой степи. Грустно было смотреть на места, с которыми связано так много воспоминаний. Может быть, я и не скоро отделался бы от этой грусти, но внезапно, будто от какого-то внутреннего толчка, оглянулся на степь и увидел — вся бывшая коммунарская земля, расстилающаяся на север от Касмалинского тракта, великолепно обработана и расшита бесконечными строчками недавно взошедшей пшеницы. И мне радостно подумалось, что дело нашей коммуны не погибло. Семена новой жизни, какие она посеяла среди народа, дали великолепные плоды. Внуки коммунаров остаются верными тем вдохновенным помыслам, какие когда-то собрали здесь бедняков-партизан, мечтавших о светлом будущем.

…Той же весной двадцать первого года отцу неожиданно опять пришлось взяться за оружие. С наступлением тепла разгулялись кулацкие банды: оружия после гражданской войны в их руки попало вдоволь — патронов не жалели, палили во всех, кто за Советскую власть!

Отец служил в отряде ЧОН, который действовал в нашей степи. Но летом его назначили помощником начальника волостной милиции в Больших Бутырках, которая прежде всего тоже занималась борьбой с бандитизмом. И наша семья уехала из коммуны.

IV

Село Большие Бутырки, к моей радости, оказалось на берегу огромного пресного озера Островного, за озером — уже знакомый мне Касмалинский бор. Островное славилось рыбой, а его спутники, боровые озера, — дичью.

В первое время на новом месте я усердно занимался лишь промыслом. Посидишь, бывало, утреннюю зорю в лодке на Островном — и тащишь не меньше ведра крупных красноперых окуней. Раздобыл я здесь и курковое ружьишко. Правда, с охотой было гораздо сложнее, чем с рыбной ловлей. Для рыбалки сделаешь крючок из иголки, совьешь леску из конского волоса — и действуй! Для охоты нужны припасы. Приходилось пользоваться японским порохом, воспламеняющимся легче нашего винтовочного, а настоящий охотничий засыпать только в фиски; дробь отливать из свинца в связке камышин, а потом рубить и обкатывать маленькой сковородкой на