тоска не исчезла, но стала более целенаправленной, поскольку до ее сознания дошло, что тосковать пассивно бессмысленно. Надо или каким-то способом ее пресечь, или дать ей шанс – пусть и слабый – успокоиться, написав письмо мужу с приглашением приехать.

Если смог измениться мистер Уилкинс, думала Роуз, то что же мешает измениться Фредерику? Она была бы безумно счастлива, если бы Сан-Сальваторе повлиял и на него, если бы они начали хотя бы разговаривать и немного понимать друг друга. Роуз так далеко зашла в собственном внутреннем развитии, что порой находила упрямое отрицание книг мужа и суровую сосредоточенность на своей благотворительности неразумными, а возможно, даже вредными крайностями. Таким образом она оттолкнула Фредерика, отвергла его любовь, драгоценное чувство, и добра это не принесло. Разве Лотти не была права, когда сказала, что только любовь имеет значение, и больше ничего? Все, что не построено на любви, бесполезно. Но разве потерянную любовь можно вернуть? Да, в этой красоте, в атмосфере счастья, которую, как божественный дар, распространяют Сан-Сальваторе и Лотти, возможны любые чудеса. Прежде всего следовало убедить Фредерика приехать, для чего надо было написать ему и сообщить, где она находится. И она обязательно сделает это, должна сделать: тогда появится хотя бы небольшой шанс на воссоединение. Здесь, в окружении очарования, доброты, мягкости, будет легче начать разговор, постараться объяснить свои чувства, попросить о чем-то важном: хотя бы о попытке немного изменить жизненный уклад. Тогда, может быть, удастся избавиться от пустоты отчуждения и от холода – удручающего холода великой всепоглощающей веры и бесконечной безрадостной работы. Один-единственный любимый человек в мире, твой собственный, с кем можно поговорить, о ком можно позаботиться, важнее всех выступлений с кафедр и всех похвал и комплиментов со стороны авторитетных церковных деятелей. Даже важнее – такая мысль своевольно закралась в голову, и Роуз не смогла ее прогнать – всех молитв.

Эти рассуждения рождались не в голове, как у абсолютно свободной от тоски Кэролайн, а в глубине сердца, гнездились в груди, как и болезненное чувство одиночества. Поэтому, когда мужество покидало Роуз, что происходило почти каждый день, и написать Фредерику не хватало сил, она смотрела на мистера Уилкинса и возвращалась к жизни.

Перед глазами представал изменившийся до неузнаваемости мужчина. Каждый вечер он входил в крохотную неудобную спальню, размер которой составлял единственное опасение Лотти, а по утрам выходил оттуда вместе с женой, причем оба выглядели такими же безмятежными и дружными, как накануне. Разве он – по словам Лотти, дома нетерпимо относившийся к малейшей оплошности – не сохранил после катастрофы в ванной такую же моральную целостность, как оставшиеся невредимыми после испытания раскаленной печью библейские юноши Седрах, Мисах и Авденаго? Здесь, в Сан-Сальваторе, происходили неслыханные чудеса. Если замок благотворно повлиял на мистера Уилкинса, то, может, равным образом изменит и Фредерика?

Роуз быстро встала. Да, она напишет. Вот сейчас же пойдет и напишет ему.

Но что, если…

Она помедлила. Что, если Фредерик не ответит? Вдруг не сочтет нужным? И она снова села, чтобы еще немного подумать.

Бо́льшую часть второй недели миссис Арбутнот провела в мучительных колебаниях.

Миссис Фишер по-своему переживала влияние Сан-Сальваторе. Беспокойство ее не проходило, а, напротив, постоянно усиливалось, и, в конце концов, достигло такого накала, что собственная гостиная уже почти не требовалась. Почтенная леди не могла усидеть на месте даже десяти минут кряду. А в середине второй недели вдобавок к беспокойству появилось еще и странное, вызывающее тревогу ощущение подъема жизненных сил. Нечто подобное она испытывала в детстве бурной весной, когда вдруг за одну ночь зацветала сирень. И вот, спустя пятьдесят лет, опять… Хотелось с кем-нибудь поделиться переживанием, но мешал стыд. Что за абсурд в ее-то возрасте!

Тем не менее чаще и чаще, причем с каждым днем все отчетливее, миссис Фишер чувствовала себя так, как будто вот-вот с головы до ног покроется свежей листвой, но сурово подавляла предосудительное состояние. Подумать только: еще немного, и вернется пора цветения! Доводилось слышать, что засохшие ветки и целые погибшие деревья иногда оживают и выпускают новые листья, но ведь это легенды, которые невозможно применить к себе. В ее возрасте достоинство требовало обойтись без новых побегов, и все же росло предчувствие, что вскоре, в любой момент, старое дерево зазеленеет.

Миссис Фишер расстроилась. Многое в жизни было для нее неприемлемо: в частности, терпеть, когда пожилые люди воображали себя молодыми и держались соответственно. Разумеется, они лишь уступали иллюзиям, обманывая собственную совесть, но результаты неизменно оказывались плачевными. Сама же миссис Фишер старела так, как положено стареть достойной особе: постепенно и неотвратимо, без перерывов, запоздалых вспышек бодрости и судорожных попыток продлить молодость. И если после долгих лет почтенного спокойствия вдруг не удастся сдержать внезапного наплыва энергии, унижение неизбежно.

На второй неделе миссис Фишер радовалась, что рядом нет Кейт Ламли. Было бы крайне неловко, если бы Кейт заметила начавшиеся изменения. Они были знакомы всю жизнь, с детства, и миссис Фишер чувствовала, что перед посторонними людьми не так опасно себя отпустить, как перед давней подругой. Здесь она хмуро взглянула на книгу, на которой тщетно пыталась сосредоточиться: откуда взялось сомнительного свойства выражение «себя отпустить»? Давние друзья, подумала миссис Фишер, надеясь, что читает, постоянно сравнивают тебя нынешнюю с тобой прошлой. Ты развиваешься, а они продолжают сравнивать, и удивляются, замечая развитие, и оглядываются назад, считая, что, например, после пятидесяти и до конца своих дней ты должна оставаться неизменной.

Такое отношение друзей глупо, думала миссис Фишер, упрямо переводя взгляд со строчки на строчку и не понимая ни слова. Оно приговаривает к преждевременной смерти. В любом возрасте необходимо продолжать развиваться – разумеется, с глубоким достоинством. Миссис Фишер не возражала против развития, против дальнейшего созревания, поскольку очевидно, что, пока человек жив, он не мертв. А развитие, изменение, созревание и есть жизнь. Если что-то заслуживало ее сурового осуждения, то только обратное движение от зрелости к зелени. Подобный процесс казался миссис Фишер чрезвычайно неприятным, тем более что она ощущала готовность испытать изменения на собственном организме.

Она испытывала неловкость и находила спасение только в постоянном движении, а в состоянии растущего беспокойства уже не ограничивалась прогулкой по крепостной стене, а чаще и чаще бесцельно бродила по верхнему саду. Леди Кэролайн удивленно наблюдала, как миссис Фишер приходила, останавливалась, несколько минут любовалась пейзажем, срывала с кустов роз несколько сухих листьев и уходила.

Временное облегчение доставляли беседы с мистером Уилкинсом, но хоть и не пропускал ни единой возможности поговорить, джентльмен