общества не остаётся рычагов для решения накапливающихся системных противоречий; тела остаются наедине с собой в индивидуализированных парах и погружаются в депрессию и тревогу, терапия неспособна решить структурные проблемы, и любовь заходит в тупик. Сеннетт пишет, что даже на уровне аффектов публичная сфера начинает восприниматься как холодная, безличная и непредсказуемая; частная же сфера через идеи романтического союза ассоциируется с теплом и близостью. В любом интернет-сраче, где пытаются оскорбить феминисток, обязательно прозвучит классический аргумент «просто мужика нормального не было»: активное участие в публичной сфере стигматизируется по причине предполагаемого отсутствия тесной любовной связи, которая считается более ценной, чем любой активизм. Во время национальных катаклизмов власть говорит: «Идите домой, позаботьтесь о своих семьях»; по очевидным причинам она не скажет «выходите на улицы».

Спустя 31 год с выхода книги Сеннетта тему тирании интимности подхватывает Ева Иллуз с одноимённой главой в книге Saving the Modern Soul[114]. К психологии, которую критикует Сеннетт, она добавляет феминизм и новые технологии выбора (особенно цифровую среду). Эти три сферы, как правило, рассматриваются, наоборот, как причины освобождения людей, их интимности и телесности, но Иллуз указывает на побочные эффекты всех трёх, приводящие к тяжёлым последствиям. Психологии она приписывает производство терапевтического дискурса, который накладывает на индивида ответственность за любое его участие в эротической или интимной сфере и несчастья, с этим связанные; стремление уйти от возможных несчастий приводит к отказу людей «любить слишком сильно». Иллуз тоже обращается к селф-хелп литературе для женщин и показывает, как психологи, нащупав возможности рынка для популяризации своих идей, рьяно сливаются с патриархатом и начинают не просто имплицитно отвергать феминизм, а в открытую критиковать его как «болезнь, заражающую мать». Феминизм, как и терапевтический дискурс, тоже предложил телам особый нарратив говорения о себе и картирования себя в реальности. Как и поп-психология (Иллуз отделяет её от «серьёзной»), феминизм призывал к эмансипации через радикальную автономность и рациональное изучение себя, своего положения и своих потребностей. У феминизма и психоанализа сложная история отношений: поначалу феминистки взяли на вооружение его инструментарий, потому что он признавал наличие страсти в женщинах — это стало ресурсом эмансипации через борьбу за собственную сексуальность. Но когда селф-хелп психология слилась с маскулинным жестом, феминистский и терапевтический дискурс заняли противоположные позиции: стала очевидна эссенциализация женственности Фрейдом и его последователями, а также весь набор патриархальных рудиментов, который несла с собой психология. Но Иллуз кажется, что, несмотря на этот разрыв, побочные последствия и психоанализа, и феминизма оказались схожи: рационализация своей жизни и сосредоточение на собственной аутентичности. Последствия обоих течений оказались противоположными их изначальным целям: вместо создания территории спонтанности и «настоящести» они привели к дисциплинированию чувственности, к созданию особого языка самопознания и прав, который проникает в частную сферу и рационализирует её, предлагая жёсткие сценарии разговора и самонаблюдения, процедурную интимность. Наконец, технологии выбора партнёров, которые меняются от пре-модерных и ранне-модерных, где выбор осуществлялся либо семьёй, либо по экономическим соображениям, либо при столкновении с первым «достаточно хорошим» вариантом, — к той экологии и архитектуре выбора, которые сегодня предлагает интернет, где дейтинг становится неотличим от торгового центра. Ричард Сеннетт в 70-е писал, что тела утекают из публичной сферы, соблазнённые идеей «тёплой интимности», которая ждёт их дома. Иллуз же спустя тридцать лет пишет, что три упомянутых выше фактора приводят к тому, что интимности из тёплых превращаются в холодные.

Изменения экологии и архитектуры выбора, которые Иллуз подробно рассматривает в книге Why Love Hurts, играют одну из ключевых ролей в «великой трансформации любви» и том, как работает современное романтическое воображение. Во-первых, речь идёт о прекращении регулирования выбора партнёров общественными и групповыми структурами, а также о роли медиа в определении критериев привлекательности и ценности. Во-вторых, с разрывом между сексуальностью и моральными ограничениями обществ происходит 1) увеличение роли сексуальности в конкуренции среди участников романтического рынка; 2) объединение сексуального и психологического критериев в выборе партнёров; чем больше культура сексуализирована, тем больше сексуальность становится превалирующим независимым фактором выбора; поскольку объективируется преимущественно тело женщины, конфигурацией брачного рынка становится обмен женской сексуальности на мужской статус. В-третьих, появление интернет-дейтинга и трансграничных отношений радикально расширяет романтическое воображение; больше нет необходимости довольствоваться тем, что находится рядом, потому что технологии обещают возможность лучшего выбора. Проблема в том, что этот выбор физически невыносим для человека: любые отношения (реальные или потенциальные) в соответствии с рыночной логикой «упущенной выгоды» сразу накрываются тенью возможного «более лучшего» партнёрства. Этот процесс усложняет персонализация критериев выбора, подкрепляемая рефлексивной психологической культурой. Человек, оказывающийся на рынке романтических отношений (теперь доступном любому) начинает вдумываться какие у него запросы к потенциальному партнёру; сосредоточенность на себе и идея любви как «уравнения» двух похожих тел заводят человека в тупик: собирать образ воображаемого партнёра, как конструктор, можно бесконечно, не находя точных совпадений. Уже давно отдельный жанр в твиттере — скриншоты тиндер-профилей, в которых классические маскулины на полном серьёзе составляют список из 10–20 пунктов, под которые должна подходить женщина, чтобы они её свайпнули. Даже когда человеку случается сформировать привязанность, культура эмоциональной искренности вынуждает его продолжать задаваться вопросами: «а это настоящая любовь? А я действительно этого хочу? А это здоровые отношения или эгоистичные?» Всего чуть больше сотни лет назад преобладал совершенно другой эмоциональный режим, — то, что Иллуз называет «перформативностью эмоций»: когда знакомство, первые жесты и вхождение в отношения происходили по заранее понятным и регулируемым сценариям, люди проходили ритуальный обмен знаками и сигналами, после чего конструировали свои эмоции в отношении друг друга[115].

Невыносимое многообразие выбора поселяет в телах абулический страх (и особенно страх перед обязательствами): особый паралич личности в развитом обществе изобилия, когда разрушается сама способность хотеть и желать. Это влияет на всех, но особенно на мужчин, у которых патриархат и так отбирает возможность формировать подлинные отношения. Расцвет феминизма во второй половине 20 века в Америке был встречен характерным ответом мужской культуры: начинает накачиваться образ успешного холостяка-потребителя; раз женщины проблематизировали свою роль в семье и рождении детей, мужчины всё реже могут обретать власть, контролируя семью; поэтому, в соответствии с психологией автономности, образ кормильца сменяется образом достигатора и гедониста; здесь капитализм ловит вынутых из социальных ячеек мужчин и направляет их по тоннелям потребления: часов, машин, дорогого алкоголя, элитных клубов, коричневых кожаных диванов, воска для бороды, красных кепок MAGA; теперь, когда у мужчины есть обязательства перед рынком, он начинает сторониться обязательств перед женщиной, которая не позволяет собой управлять как раньше, но всё равно стремится «захомутать» свободного хищника. Шуламит Файрстоун