на работу. Но раз в десять дней он бывал свободен. За все это время Сёдзо только один раз видел его в лицо, столкнувшись с ним в коридоре. «До чего же неприятный тип!» — почему-то подумал Сёдзо и, снова надев только что снятое пальто, на весь вечер ушел из дому. У соседа сегодня, должно быть, был выходной день, и они с женой собирались съездить в Асакуса, но из-за погоды решили остаться дома, греться у жаровни и услаждать свой слух звуками патефона. Сначала послышалось какое-то шипенье, а затем пронзительный голос Кацутаро, исполнявшего модную песенку «Островитянка». Казалось, что патефон заводят не за стеной, а в твоей же комнате. Светло-коричневые дощатые перегородки были глухие, до самого потолка — вполне неевропейски, но по звукопроницаемости они мало чем отличались от обычных перегородок в японских многоквартирных домах.

Если бы над головой Сёдзо выстрелили из пистолета, он бы не так испугался, как сейчас, когда запел Кацутаро.

Подскочив словно ужаленный, он повернулся лицом к той стене, за которой жили соседи, и вперил в нее такой взгляд, точно желал пронзить ее насквозь. Одна половина стены была заставлена книжным шкафом, другая оставалась пустой. -

Патефон был гордостью соседей, они хвастали, что приобрели его на премиальные, которые муж раз в год получал на заводе.

Концерт продолжался. Вслед за Кацутаро запел Сёдзи — тоже любимец публики. Сёдзо решил, что у обоих певцов луженые глотки. Но соседям было совершенно безразлично, как поют, им важно было одно — чтобы пели погромче.

Кацутаро пронзительным голосом воспевал девицу-островитянку, а соседка, замирая от восторга, время от времени визгливо хихикала, как будто ее щекотали,— получался своеобразный дуэт.

«Вероятно, соседи еще ничего не слышали о событиях,— подумал Сёдзо.— Да и не удивительно! Какие бы ни происходили общественные потрясения, обычно большинство населения в первое время ничего о них не знает». Мысль эта несколько отвлекла его от музыки, которая становилась все более назойливой и все менее благозвучной. Где-то он читал о том, что во время разрушения Бастилии большинство парижан спокойно спали в своих кроватях, не подозревая о происходившем.

Голова Сёдзо покоилась на подушке, наволочка которой, по-видимому, не так уж часто стиралась и неоспоримо свидетельствовала о том, что спит на ней человек неженатый.

Он лежал, полузакрыв глаза, и безучастно слушал джазовую музыку, сменившую популярные модные песенки.

«Канно-сан, Канно-сан!» — кричал кто-то, догоняя его. Нужно было бежать. Лучше всего было спрятаться на строительной площадке, видневшейся впереди. Но руки и ноги болтались у него, как у деревянной куклы, и он не мог двинуться. Он пытался силой заставить эту куклу идти вперед, но она не подчинялась ему и не хотела сделать ни одного шага. «Плохо дело! Это конец!» — пронеслось в его голове, и страшная безысходная тоска сдавила ему грудь. Он хотел закричать и не мог.

— Вы спите? — раздалось в это время у него над ухом, и он очнулся.

Маленькая старушка с белой как лунь головой, единственная уборщица в доме, она же истопница и курьерша, а при нужде и повариха, включила свет и подала ему письмо со штампом авиапочты. До тех пор в комнате благодаря снегу, сверкавшему за окном, царили светлые сумерки.

— А меня все ко сну клонит,— словно извиняясь, произнес Сёдзо.

— Это оттого, что вы ослабели. Ведь вы ничего не едите. Может, вам жидкой кашки сварить?

Ничего не ответив старухе, все еще стоявшей у фарфоровой жаровни, Сёдзо поднялся и сел на постели.

Письмо было от дяди Есисукэ, младшего брата его покойного отца. Этот дядя любил Сёдзо больше, чем другие родственники, но писал ему крайне редко, да и то лишь в чрезвычайных случаях. Сёдзо подумал, что и на этот раз случилась какая-нибудь неприятность, и немедленно вскрыл конверт. Едва он прочел несколько строк, как лицо его помрачнело. Письмо, написанное старинным стилем, занимало четвертушку листа. Пробежав письмо еще раз, Сёдзо вложил его обратно в конверт.

— Мне, возможно, придется на некоторое время выйти из дому,— проговорил он, не то с запозданием отвечая старушке, не то рассуждая с самим собой.— А что, бабушка, снег все еще идет?

— Идет, конечно,— ответила служанка. Присев на корточки, она усердно раздувала огонь в жаровне. Не поднимая головы, она наставительным тоном, свойственным старым людям, заметила, что нынче вечером не следовало бы показываться на улице, если бы даже снег и перестал идти.

— Повсюду, говорят, прячутся солдаты, что убили министров. Господин Ая, жилец из третьей комнаты, шел нынче со службы и собственными глазами видел, что они там понатворили. Уж так он меня напугал! Скоро, говорит, бабушка, начнется настоящая смута, так что постарайся запастись хлебом и консервами. Покупай, говорит, сколько можешь, а то туго придется...

Слушая краем уха болтовню словоохотливой старушки, Сёдзо встал с постели и потуже завязал пояс на кимоно. Первые секунды ему казалось, что он не сможет сделать и шага — ноги были словно ватные. «Да и дома ли он?» — подумал Сёдзо, имея в виду Дзюту Таруми. Но то ли потому, что Сёдзо немного поспал, то ли потому, что уже с утра чувствовал себя крепче, силы быстро возвращались к нему, и он решил, что сможет идти. «Скорее всего, Таруми дома. В связи с этой сумятицей его сейчас, наверно, осаждают посетители. Во всяком случае, сначала надо бы позвонить по телефону»,— решил Сёдзо, направляясь к двери.

Он каждый раз просил служанку приоткрывать окно, когда она разжигает жаровню. Но добросердечная старушка ни сообразительностью, ни памятливостью не отличалась и неизменно забывала о его просьбе. Однако на этот раз Сёдзо вышел из комнаты, не сделав ей никакого замечания.

Личный секретарь Таруми ответил по телефону, что шеф находится сейчас в Осака и сегодня должен вернуться последним ночным поездом.

— В таком случае попросите, пожалуйста, к телефону...— Он хотел было попросить Кимико, супругу Таруми, но тут же передумал и назвал Тацуэ.

После того, что произошло между ними в тот ненастный день в Каруидзава, их отношения изменились. Открыв свои сердца, они, казалось бы, должны были еще больше сблизиться, но на самом деле были теперь друг от друга еще дальше, чем прежде. Тацуэ вела себя так, словно и не было того откровенного разговора. Сёдзо со своей стороны всячески помогал ей в этом. Ему вовсе не хотелось, чтобы у нее оставалось впечатление, будто ее откровенность в тот пасмурный дождливый день он понял как признание в любви. Оба все