– «О нас и о Родине». – Представила она песню, не переставая играть, а затем сразу же запела:

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несем в чужие страны

Чувство русское тоски.

И никак понять не можем,

Что в сочувствии чужом

Только раны мы тревожим,

А покоя не найдем.

И пора уже сознаться,

Что напрасен дальний путь,

Что довольно улыбаться,

Извиняться как-нибудь.

Что пора остановиться,

Как-то где-то отдохнуть

И спокойно согласиться,

Что былого не вернуть.

И еще понять беззлобно,

Что свою, пусть злую, мать

Все же как-то неудобно

Вечно в обществе ругать.

А она цветет и зреет,

Возрожденная в Огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

Она пела много других песен, но эта запомнилась мне особенно, потому что Катя сама написала музыку к ней, и спустя годы я смог вспомнить ее название.

Минуты трепетного счастья, мгновения наивной гордости за то, что это неземное создание, восхитительная девушка, умевшая так проникновенно петь и так играть, так глубоко чувствовать – принадлежала мне – если бы вы не скончались никогда! Мгновение, не ускользай, застынь, замри хотя бы в сереющей памяти, чтобы я мог обращаться к тебе вновь и вновь в минуты отчаяния и грусти, чтобы сказать себе: да, в моей жизни было разное, и бездонно гадкое, и жестокое, и отвратительно безвольное, и предательское, но было и такое: необыкновенно возвышенное, рождающее в душе только самые светлые чувства.

Так завершился первый день нашего пребывания в Париже, первый день нашей незабываемой поездки.

Уже на следующее утро мы были в Луврском дворце – огромном замке, превращенном в художественную галерею, где все было пропитано духом искусства, каждый клочок помещения, казалось, использовался для размещения великолепных полотен и скульптур. В эти дни приехало много туристов, особенно раздражали нас группы японцев, фотографирующих картины и скульптуры со вспышкой, хотя это было запрещено, и они знали об этом.

В отдельных залах поражали воображение расписные потолки, высокие колонны, ослепительно красивые люстры, подвешенные на разных уровнях, мраморные столы, зиждущиеся не на ножках, а на позолоченных скульптурных ансамблях, и всюду была золотая отделка: в убранстве зала и в багетах картин. Почти в каждом зале встречались студенты, пишущие на мольбертах эскизы скульптур, мы с любопытством заглядывали в их работы, и обнаруживали, что многие из них учились писать сначала отдельные части тела статуй. Мне показалось странным то, с каким усердием они прорабатывали столь малую деталь человеческого тела.

– Похоже на маленький Эрмитаж. – Сказал я, но не все согласились со мной.

– Как можно сравнивать? – Воскликнула Валя, имея в виду то, что Лувр был во стократ прекраснее, с чем я хотел согласиться, но не мог. – Важен не размер, а суть!

Артур вновь повздорил с Леной, и она теперь всюду не только ходила под руку с Катей, но и старалась увести ее от меня подальше, вероятно, чтобы обсуждать с ней Артура и его, как ей казалось, пренебрежительное отношение к себе.

– Из-за чего на этот раз вы поссорились? – спросила тихо Катя.

– Ах! И не спрашивай!

Катя кивнула в знак согласия; ей точно так же не хотелось бы обсуждать свои неудачи в любви с почти посторонним человеком. Однако болтливая Лена тут же заговорила, будто и не думала утаивать что-либо от нее:

– У него странная потребность все время слушать, как я его люблю и как восхищаюсь им. Артур считает, что все женщины себялюбки и требуют внимания к собственной персоне, следовательно, сами по себе не умеют любить, и вот ему такая женщина не нужна. Поэтому он требует, чтобы я проявляла к нему знаки внимания.

– То есть?

– Сама целовала его, брала его за руку, признавалась в чувствах… ухаживала за ним. Мне кажется, у меня впервые такие странные отношения. Хотя я понимаю, что он прав; иначе получается, что это никакое не равноправие, если только мужчины будут бегать за женщинами и ухаживать за нами… Он прав, что заслуживает того, чтобы знать, что я люблю его тоже.

– Артур как будто хочет навсегда остаться маленьким ребенком. – Заметила Катя без злости, но вышло довольно резко. – Нужно ли потакать ему в этом?

– Не знаю! – Так же резко ответила Лена. – Знаю только, что он все равно вечно недоволен, а я закипаю, раздражаюсь, потому что мне то и дело кажется, что он ноет. Как ты думаешь, почему? Как вообще понять грань между феминизмом и глупостью? Мне иногда кажется, что современный феминизм превращает мужчин в других… существ.

– Ты спрашиваешь меня так, как будто я знаю ответы на все вопросы, – засмеялась Катя. – Но что я могу сказать? Временами мне кажется, что я сама еще ничего толком не знаю. Я только чувствую, понимаю, что равноправие не должно втискиваться в область ухаживаний и нежностей и приказывать, кто кого сколько раз должен целовать, кто должен нести чемодан и подавать руку, и должен ли вообще. Не думаю, что это… больной вопрос, животрепещущий вопрос… словом, такой вопрос, который требовал какого-либо вмешательства представителей новых течений, такой вопрос, в котором мы не могли бы разобраться сами. Ведь рождались миллиарды людей до феминизма, стало быть, и любить, и ухаживать умели.

– Но вот я же не могу разобраться! – Воскликнула Лена в отчаянии. Вдруг Катя подумала, что, быть может, Артур ни с кем не уживался не из-за собственной ветрености, а потому что девушки бросали его из-за его странных требований. Она внезапно ощутила, что и Лена уже на грани, и никакая поездка не спасет их отношения. «Странная у меня душа, – подумала она, – как это я так чувствую другого человека, почти как себя, да и почти незнакомого мне человека. Зачем мне только это?» Но Лена по-прежнему глядела на Катю в ожидании какого-то ответа, ответа, который та не была способна ей дать. Наконец Катя вздохнула.

– Мне кажется, ты уже во всем разобралась сама. Просто не хочешь в этом себе признаться. Ждешь, что я подскажу, подтолкну тебя, но я на это не имею права. Тебе придется самой принять решение.

Всякий раз, как я пытался приблизиться к ним, Лена уводила Катю вперед, не позволяя ей застыть перед картиной и вдоволь налюбоваться ею. Сердясь на них, я нарочно читал подробные тексты на табличках под картинами, которые мне нравились, чтобы, в отличие от девушек, уйти из музея, обогатив свои знания в области искусства.

Но вот наконец Катя встала как вкопанная перед полотном Делакруа «Свобода ведущая народ» и на несколько минут перестала слушать Лену. Картина была усеяна