Шрифт:
Закладка:
Если лодка хорошо сделана, надлежащим образом снаряжена, и не слишком обременена грузом, волны, при сильном шторме, в открытом море, кажутся всегда ускользающими из-под нее – для человека, привыкшего к суше, это представляется очень странным, и мы, моряки, называем это – верховой ездой. До сих пор мы очень быстро ехали таким образом по волнам, но теперь гигантский подъем моря подхватил нас из-под кормы, и вырастая, взмахнул с собой – выше – выше – как будто под самое небо. Я не мог бы поверить, чтобы когда-нибудь морской вал мог подняться так высоко. И потом мы качнулись вниз, и соскользнули, и нырнули, так быстро, что у меня закружилась голова, как будто я падал во сне с вершины огромной горы. Но в то время как мы были вверху, я успел бросить быстрый взгляд кругом – и этого взгляда было совершенно достаточно. В одно мгновенье я рассмотрел наше точное положение. Москестрём был приблизительно на четверть мили прямо перед нами – но он был столько же похож на всегдашний Москестрём, как водоворот, который вы сейчас видите, на мельничный лоток. Если бы я не знал, где мы были, и что нас ожидало, я совсем не узнал бы места. Теперь же я, в невольном ужасе, закрыл глаза. Веки сжались сами собой, как от судороги.
Не более как через две минуты, мы внезапно почувствовали, что волны осели, и нас окутала пена. Лодка сделала резкий полуоборот с левой стороны, и затем ринулась в этом новом направлении с быстротой молнии. В то же самое мгновенье оглушительный рев воды был совершенно заглушен каким то пронзительным криком – вы бы подумали, что это несколько тысяч паровых судов свистят своими выпускными трубами. Мы были теперь в полосе буруна, всегда окружающего водоворот; и я, конечно, подумал, что в следующее мгновение мы погрузимся в бездну – заглянуть в которую хорошенько мы не могли, потому что с ошеломляющей быстротой неслись вперед. Лодка совсем не погружалась в воду, а скользила, как пузырь, по поверхности зыби. Правая сторона судна примыкала вплоть к водовороту, а слева высился покинутый нами гигантский простор океана. Подобно огромной судорожно искривляющейся стене, он высился между нами и горизонтом.
Это может показаться странным, но теперь, когда мы были в самой пасти водного обрыва, я был гораздо более спокоен, чем тогда, когда мы только приближались к нему. Убедившись, что надежды больше нет, я в значительной степени освободился от того страха, который сначала подавил меня совсем. Я думаю, что это – отчаяние напрягло мои нервы.
Можно подумать, что я хвастаюсь – но я говорю вам правду – я начал размышлять о том, как чудно умереть таким образом, и как безумно было бы думать о такой ничтожной вещи, как моя собственная личная жизнь, перед этим чудесным проявлением могущества Бога. Мне кажется, что я покраснел от стыда, когда эта мысль сверкнула в моем уме. Вскоре после этого мной овладело непобедимо-жгучее любопытство относительно самого водоворота. Я положительно чувствовал желание исследовать его глубины, хотя бы ценой той жертвы, которая мне предстояла; и о чем я больше всего сожалел, это о том, что никогда я не буду в состоянии рассказать о тайнах, которые должен буду увидеть, моим старым товарищам, что находятся там, на берегу. Странные, конечно, это мысли в уме человека, находящегося в такой крайности, и я часто думал потом, что вращение лодки по окружности бездны могло вызвать в моем уме легкий бред.
Было еще одно обстоятельство, которое помогло мне овладеть собой, это – исчезновение ветра; он не мог теперь достигать до нас – потому что, как вы видите сами, полоса буруна значительно ниже общей поверхности океана, и этот последний громоздился теперь над нами, высокой, черной, громадной грядой. Если вы никогда не были на море во время настоящей бури, вы не можете себе представить, как помрачаются мысли, благодаря совокупному действию ветра и брызг. Вы слепнете, вы глохнете, вы задушены, и у вас исчезает всякая способность что-либо делать или о чем-либо размышлять. Но теперь мы, в значительной степени, освободились от таких затруднений – совершенно так же, как преступнику, осужденному на смерть, дозволяются в тюрьме разные маленькие снисхождения, запретные, пока его участь еще не решена.
Сколько раз мы совершили круг по поясу водоворота, этого я не могу сказать. Мы мчались кругом и кругом, быть может, в течение часа, мы не плыли, а скорее летели, постепенно все более и более приближаясь к центру зыби, и все ближе и ближе к ее страшной внутренней кайме. Все это время я не выпускал из рук рым-болта. Брат мой был на корме, он держался за небольшой пустой бочонок, в котором мы брали с собой воду, и который тщательно был привязан под сторожевой вышкой; это была единственная вещь на палубе, не смытая валом, когда вихрь впервые налетел на нас. Как только мы приблизились к краю водного колодца, брат мой выпустил из рук бочонок и схватился за кольцо, стараясь, в агонии ужаса, вырвать его из моих рук: нам обоим оно не могло служить одновременно, потому что было недостаточно широко. Я никогда не чувствовал такой глубокой тоски, как в тот момент, когда увидел его попытку – хотя я знал, что он был сумасшедшим, когда делал это – что это был бешеный маниак, охваченный чувством острого испуга. Я, однако, не стал спорить с ним из-за места. Я знал, что не может быть никакой разницы в том, мне или ему будет принадлежать кольцо, я выпустил болт, и ухватился за бочонок у кормы. Сделать это мне было не особенно трудно, потому что лодка бежала кругом достаточно устойчиво и держалась на ровном киле, покачиваясь только туда и сюда вместе с изменениями в направлении гигантских взмахов водоворота. Едва я уселся на своем новом месте, как лодка быстро накренилась правой стороной, и бешено помчалась в водную пропасть. Я быстро прошептал какую-то молитву, и подумал, что все кончено.
Чувствуя тошноту от быстрого спуска вниз, я инстинктивно уцепился за бочонок с еще бо́льшей энергией, и закрыл глаза. Несколько секунд я не решался открыть их, каждый миг ожидая конца, и удивляясь, что я еще не испытываю смертной борьбы с водой. Но мгновенье
