оплоты мира, очертанья страшно-черной нависшей скалы, и мрачный вид ее еще больше оттенялся буруном, который, высоко вскидываясь, с бешенством бился о нее своей седою гривой, крича и завывая неумолчно. Как раз против мыса, на вершине которого мы находились, на расстоянии пяти или шести миль в море, угрюмо виднелся небольшой открытый остров; или, точнее говоря, его очертания можно было различить сквозь смятение буруна, который окутывал его. Мили на две ближе к берегу возвышался другой островок, меньших размеров, чудовищно обрывистый и каменистый, и окруженный там и сям грядою темных скал.

В самом виде океана, на пространстве между более отдаленным островом и берегом, было что-то особенное. Дул ветер, по направлению к берегу, настолько сильный, что бриг, находившийся в открытом море, держался под трайселем с двойным рифом, и весь его корпус постоянно терялся из виду; и, однако же, здесь не было ничего похожего на правильное волнение, здесь было только сердитое всплескивание воды по всем направлениям, короткое, быстрое, и косвенное. Пены почти не было, она только белелась около самых скал.

– Дальний остров, – снова начал старик, – называется у норвежцев Вурргом. Тот, что находится на середине дороги, зовется Москё. На милю к северу лежит Амборен. Вон там раскинулись Ислесен, Готхольм, Кейльдхельм, Суарвен, и Букхольм. Далее – между Москё и Вурргом – Оттерхольм, Флимен, Сантфлесен, и Стокхольм. Таковы истинные наименования этих мест – но почему вообще их нужно было именовать, этого не понять ни вам, ни мне. Вы слышите что-нибудь? Вы видите какую-нибудь перемену в воде? Мы были теперь минут около десяти на вершине Хельсегген, к которой поднялись из нижней части Лофодена, таким образом, что мы ни разу не могли взглянуть на море, пока оно вдруг не вспыхнуло перед нами, когда мы взошли на высоту. Между тем как старик говорил, я услышал громкий и постепенно возраставший гул, подобный реву огромного стада буйволов на американских прериях; и в то же самое мгновение я увидал под нами то, что моряки называют водяной сечкой; она быстро превращалась в крутящийся поток, который убегал по направлению к востоку. Пока я смотрел на него, этот поток приобретал в своем стремленьи чудовищную быстроту. Каждый момент прибавлял что-нибудь к его скорости – к его слепому бешенству. В течение пяти минут все море до Вуррга, как нахлестанное, исполнилось непобедимой ярости; но главное волненье клокотало в пространстве между берегом и Москё. Здесь обширная водная поверхность, испещренная и изрубцованная тысячью встречных потоков, внезапно охватывалась бешеными конвульсиями – кипела, свистела, вздымалась, как будто тяжело дыша – вставала круговым движеньем гигантских и бесчисленных водоворотов, и, крутясь, уносилась и падала, все вперед, на восток, с той необузданной быстротой, с которой воды убегают, покидая горный скат.

Через несколько мгновений в этой картине произошла другая резкая перемена. Вся поверхность сделалась несколько более гладкой, и водовороты один за другим исчезли, и огромные полосы пены забелелись там, где до сих пор их не было совсем. Эти полосы, распространяясь на громадное расстояние, и сплетаясь между собою, восприняли, наконец, в себя круговое движение осевших водоворотов и как бы образовали зародыш нового водоворота, более обширного. Вдруг – совершенно внезапно – он принял явственные, резко определенные очертания круга, имевшего более мили в диаметре. Край водоворота обозначился в виде широкого пояса из блестящей пены; но ни одна из частиц ее не ускользала в пасть чудовищной воронки, внутренность которой, насколько глаз мог ее измерить, являлась гладкой, блестящей, и агатово-черной водной стеной, наклоненной к горизонту приблизительно под углом в сорок пять градусов; эта водная стена с ошеломляющей стремительностью вращалась своим выпуклым наклоном, и посылала ветрам ужасающие возгласы, не то крик, не то рев, такие вопли, каких даже мощный водопад Ниагары, в своей агонии, никогда не посылает Небесам.

Гора колебалась в своем основании, и утес содрогался. Я бросился на землю, лицом вниз, и уцепился за чахлую траву, охваченный крайним нервным возбуждением.

– Это, – проговорил я, наконец, обращаясь к старику, – это, конечно, знаменитый водоворот Мальмстрём.

– Да, – отвечал старик, – он так иногда называется. Мы, норвежцы, называем его Москестрём, потому что на полдороге здесь находится остров Москё.

Обычные описания этого водоворота нимало не подготовили меня к тому, что я увидал. Описание, которое сделал Ионас Рамус*, быть может, самое обстоятельное изо всех, не дает ни малейшего представления о величавом ужасе этой картины – о безумном очаровании новизны, захватывающем зрителя. Я не знаю в точности, с какого именно пункта, и в какое время, упомянутый писатель наблюдал водоворот; но, во всяком случае, не с вершины Хельсегген, и не во время бури. В его описании есть, однако, места, которые могут быть приведены ради отдельных подробностей, хотя они крайне слабы в смысле обрисовки впечатления всей картины.

«Между Лофоденом и Москё, – говорит он, – глубина воды составляет от тридцати пяти до сорока саженей; но, с другой стороны, по направлению к Веру (Вурргу) эта глубина уменьшается настолько, что не дает надлежащего пути для морского судна́, рискующего разбиться о скалы, что случается и при самой тихой погоде. Когда наступает прилив, поток с бурной стремительностью спешит ринуться в пространство между Лофоденом и Москё, но рев его свирепого отлива, бегущего в море, превышает гул самых громких и самых страшных водопадов – шум слышен за несколько лиг, и водовороты или водные пропасти отличаются такой обширностью и глубиной, что если корабль вступит в область его притяжения, он неизбежно поглощается и уносится на дно, и там расщепляется о подводные скалы, когда же вода стихает, обломки выбрасываются вверх. Но эти промежутки спокойствия наступают только от отлива до прилива, и в ясную погоду, продолжаются не более четверти часа, и затем бешенство водоворота постепенно опять возрастает. Когда он бушует наиболее яростно, и когда его свирепость усиливается штормом, к нему опасно подходить на расстояние норвежской мили*. Лодки, и яхты, и корабли, бывают увлечены течением, если они заранее не остерегутся, до вступления в сферу его притяжения. Подобно этому, нередко случается, что киты подходят слишком близко к течению, и бывают захвачены его яростным порывом; невозможно описать, как они ревут тогда и стонут в своих бесполезных попытках освободиться. Случилось раз, что медведь, пытаясь переплыть из Лофодена к Москё, был захвачен потоком и поглощен им; при этом он выл так страшно, что его слышали на берегу. Громадные стволы сосен и елей, будучи поглощены потоком, снова выплывают вверх изломанными и расщепленными до такой степени, что как будто на них выросла щетина. В