Шрифт:
Закладка:
– Орешки! Купите арахисовые ор-решки!
Рыдания едва не сотрясли толстенькое тело страдальца. Бейлисс, дворецкий, встревоженно смотрел на него. Он был уверен, что хозяин занемог.
Случай был как раз из тех, который мог бы использовать священник, стремящийся внушить безденежной, скептически настроенной пастве, что богатые тоже плачут. Поэзия же отлила его в следующих строках:
Изгнанник скорбит на чужбине по хижине милой,
По кладбищу, где зеленеют родные могилы.
Там весело птички щебечут, слетаясь с полей,
Там тихо и мирно журчит серебристый ручей.
В хижине, правда, Крокеру жить не доводилось, и его отношения с птичками не достигали особой близости, но подставьте вместо хижины – бейсбольный клуб, а вместо птичек – его членов, и вот она, параллель, не придерешься.
До второй своей женитьбы Бингли Крокер был актером, незаменимым исполнителем мелких ролей, какие бог пошлет. Он со всеми ладил, денег у него не водилось, зато имелся сын двадцати одного года.
Сорок пять лет Крокер жил от получки до получки, и каждая следующая еда его приятно удивляла. Но вдруг, на атлантическом лайнере, он познакомился с вдовой Дж. Дж. ван Бранта, единственной наследницей несметных богатств.
Что углядела миссис ван Брант в Бингли Крокере, почему выделила его из прочего мира, выше разумения; но ведь фокусы Купидона давно всем известны. Лучше, не доискиваясь первопричин, довольствоваться результатом. Бурный роман зародился, расцвел и достиг апогея за те девять дней, которые потребовались, чтобы проплыть от Ливерпуля до Нью-Йорка. Крокер возвращался с театральной труппой после провальных гастролей в Лондоне, а миссис ван Брант очутилась здесь, поскольку ее уверили, что тихоходные пароходы самые надежные. Путешествие они начали незнакомцами, а закончили – помолвленной парой. Роман, безусловно, ускорило и то обстоятельство, что Бингли сразу осознал тщетность сопротивления, если даже ему и приходило в голову сопротивляться – сбежать в таком ограниченном пространстве от сокрушительного напора было просто некуда.
Кровные родственники главных действующих лиц восприняли все это по-разному. Джимми, сын Крокера, узнав, что отец обручился с вдовой известного миллионера, бурлил благодарностью. На маленьком ужине, которым он угостил своих приятелей-газетчиков, затянувшемся до шести утра – прервал его только летучий клин официантов, справедливо считавшихся красой и славой элегантного ресторана, – на этом ужине он радостно объявил, что отныне и навек простился с работой. В прочувствованных словах поблагодарил он провидение, пекущееся о достойных молодых людях, спасая их от тягомотной необходимости приносить себя в жертву Молоху капиталистической алчности. Пособолезновал он и гостям, которым не выпало подобной удачи, советуя утопить печаль в вине. Совету этому они охотно последовали.
Совсем по-иному отнеслась к событию сестра будущей миссис Крокер. Она категорически не одобрила намечавшийся брак. В последнем разговоре с сестрой она обозвала жениха актеришкой, охотником за деньгами, нищим бродягой и вороватым прохвостом, что подтверждает предположение о том, что Неста не была горячей сторонницей этого брака. Всем сердцем согласилась она на предложение невесты никогда больше, до конца дней, не разговаривать друг с другом. Сразу же после этой ссоры та перевезла нового мужа, пасынка и все остальное хозяйство в Лондон, где семейство и жило с тех пор. Отныне об Америке миссис Крокер говорила с неприязнью и презрением. В друзьях у нее значились лишь англичане, с каждым годом – из более высокого, аристократического общества. Она стремилась стать одной из властительниц лондонского света, и уже сейчас достижения ее буквально поражали. Знакомства она водила с нужными людьми, жила в аристократическом квартале, говорила именно то, что нужно, и думала то, что следует. К весне третьего года она преуспела в борьбе со склонностью мужа начинать фразу словами «Эй, послушай!». Короче, прогресс ее принимал формы легко одержанной победы.
Лишь одно шло вразлад с ее успехами – поведение пасынка. Именно про него говорила она по телефону перед тем, как вернуться в комнату для завтраков. Бейлисс уже давно удалился, Крокер в мрачной задумчивости сидел за столом.
– Бингли, нам улыбнулась удача, – возвестила его жена. – Так любезно, что дорогая леди Корстофайн позвонила мне! Оказывается, в Англию вернулся ее племянник, сэр Перси Уиппл. Последние три года он жил в Ирландии, служил у тамошнего наместника и прибыл в Лондон вчера днем. Леди Корстофайн обещала познакомить его с Джеймсом. Мне так хочется, чтоб они подружились!
– Юджиния, – гулко проговорил Крокер, – тебе известно, что бейсбол тут называют лаптой и в него играют дети? Мягким мячом!
– Джеймс совершенно отбился от рук. Аб-со-лютно необходимо, чтобы он подружился с порядочными людьми.
– И ракеткой!
– Послушай меня, Бингли! Я говорю о Джеймсе. В нем просто засела американская вульгарность! С каждым днем он хуже и хуже. Вчера я была с Дэлефилдсами в «Карлтоне», и там же, всего за несколько столиков, сидел Джеймс с неописуемым субъектом. Как можно показываться на публике с подобными личностями! Чудовищный костюм, перебитый нос, гнусавит на весь ресторан. Буквально все оборачивались! Позже я выяснила, что этот субъект – боксер самого низкого пошиба из Нью-Йорка. Некий Спайк Диллон, так мне сказал капитан Рокстон. Джеймс угощает его в «Карлтоне»!
Крокер хранил молчание. Неустанной тренировкой он отшлифовал это искусство до совершенства.
– Джеймсу надо втолковать его обязанности. Что ж, я побеседую с ним. Только на днях я слышала, что очень достойному человеку, чрезвычайно богатому, щедрому на пожертвования во всякие партийные фонды, пожаловали только личное дворянство, потому что его сын вел себя крайне вызывающе. Нынешний двор очень строг. Джеймсу следует быть осторожным. Некоторая степень буйства в молодом человеке вполне позволительна даже в высших кругах, но при одном условии – пусть буянит в хорошей компании. Всем известно, что молодого лорда Дэтчера, пока он учился в Оксфорде, выставляли из мюзик-холла каждый год в вечер лодочных гонок, но никто не возражал.
Семья относится к этому как к шалости. А вот у Джеймса вкус донельзя вульгарный. Профессиональные боксеры! Да, много лет назад было модно показываться с ними, но дни эти миновали. Мне определенно следует побеседовать с Джеймсом. Ему никоим образом нельзя привлекать к себе внимание. Дело о нарушении брачных обещаний было три года назад; надеюсь, о нем забыли. Но малейший промах – и газеты снова примутся полоскать его имя. Это может оказаться роковым. Будущий наследник титула должен быть осторожен…
Как уже упоминалось выше, Крокер никогда не прерывал жену, но сейчас – перебил:
– Слушай-ка!
– Бингли, – миссис Крокер сдвинула брови, – я тебе уже не раз говорила, чтоб ты не начинал с этих слов. Препротивный американизм! Подумай, вдруг, в один прекрасный день, обращаясь к палате лордов, ты произнесешь такое! Тебе и договорить не дадут!
Крокер конвульсивно сглотнул, точно бы проверял, способен ли он к речи. Словно Савла Тарсянина, его сковала внезапная немота. Часто, в дни здешнего житья, он гадал, с какой стати Юджиния обосновалась тут, а не на их далекой родине. Не в ее привычках, думал он, совершать бесцельные поступки, однако до сего момента постигнуть ее мотивы не мог. Даже сейчас он едва верил себе. Но какой еще смысл могли таить ее слова, кроме этого, чудовищного, который шарахнул его, как дубинкой?
– Послушай-ка… то есть Юджиния, неужели… нет, не может быть… ты не собираешься сделать меня лордом?
– Именно над этим я и тружусь все эти годы!
– А… а зачем? Не понимаю!
Прекрасные глаза миссис Крокер заискрились.
– Что ж, я тебе объясню. Перед тем как мы поженились, я беседовала с моей сестрицей. Вела она себя оскорбительнее некуда. Обзывала тебя словами, которых я ей не прощу. Видите ли, замуж я выхожу за неровню! Что ж, ты у меня станешь английским пэром. А ей я пошлю вырезку «Почетный список на день рождения» с твоим именем. Умру, но добьюсь! Теперь ты все знаешь.
Воцарилась тишина. Крокер машинально отхлебнул холодного кофе. Блестящими
