супруге со словами: «Что теперь поделаешь, пригодятся что-нибудь завернуть», но в это время взгляд его зацепился за три траурные рамочки. Вгляделся он лучше, и видит — в этих рамках черным жирным шрифтом его фамилия оттиснута:

Коллектив щетинного комбината выражает глубокое соболезнование плановику СИМАСУ ШИМТАКОИСУ в связи со смертью его матери

И далее: «Мастера щеточной мастерской выражают искреннее соболезнование сотруднику СИМАСУ ШИМТАКОИСУ...», «Работники конторы вторичного сырья скорбят по поводу смерти матери СИМАСА ШИМТАКОИСА...»

Чем дальше просматривал Шимтакоис газеты, тем более светлело его лицо. В каждой он находил соболезнование, а в одной было помещено целых четыре! Забыл плановик боль, пережитую из-за трех рублей, и снисходительно подумал: «Черт его задери! Пусть порадуется старик! Все равно уж не вернешь».

Соболезнования Шимтакоису выразили те предприятия и учреждения, в которых, пополняя зарплату, он имел полставки или подрабатывал вовсе нештатным. Стало приятно оттого, что люди так чутки и дружественны, в газетах выражают сочувствие. А ведь это немалые деньги стоит! «Конечно, было бы лучше, если бы они эти деньги мне подкинули в час несчастья, но что теперь поделаешь...» Несколько разочаровался сирота, однако на службу пошел довольный, осклабившись будто жареный поросенок.

Тотчас его вызвал к себе директор. Зашел Шимтакоис в кабинет, смотрит — на столе начальника, как в читальне, газеты разложены, и во всех соболезнования ему в черных рамочках. Завидев это, еще более просветлел Шимтакоис — смело поздоровался, стоит и улыбается, как свежий огурчик. Приятно ведь, что и начальник знает и видит, как горячо любят тебя сослуживцы.

Однако директор не дал Шимтакоису долго ликовать по поводу траура — он только поводил пальцем по всем соболезнованиям и спросил:

— Что это значит? Выходит — один на двенадцати службах поспеваешь? Может, ты не Шимтакоис, а Шимтадарбис?[24] Не собираешься ли, часом, фамилию менять?

Замечание было вполне серьезным, только, к сожалению, Шимтакоис должным образом не оценил всей скверности положения — он начал что-то неявственно лепетать о беззаветности в труде, о проклятой нехватке денег. Он боязливо следил за директором, чей иронический взгляд скользил по траурным каемкам соболезнований.

— Ну, скажем, когда соболезнует коллектив кондукторов — понимаю, — говорил директор. — Может быть, ты там контролером работаешь. Клуб собаководов — тоже ничего удивительного. Видимо, хорошая собака у тебя есть. Психбольница и прочие места тебе, кажется, тоже подходят. Но вот скажи, что ты делаешь в родильном доме? Ведь ты не врач?

— Что уж, какая там работа... Слезы. Только полставочки, дворником. Жить трудно, сами понимаете, могли бы посочувствовать... — от скромности Шимтакоис даже покраснел.

— Сердечно сочувствую. Только совершенно не понимаю, почему ты до сих пор не трудоустроился в общественной уборной? А может, и работаешь, только товарищи соболезнования не выразили?

На этот вопрос Шимтакоис так и не нашел ответа, а директор уволил его с работы.

«Странно, — подумал плановик, — ведь действительно можно было и в уборной треть штата занять».

ПЬЯНИЦА

Его мне показал на улице знакомый артист эстрадного ансамбля «Морчюс» Трюба[25]:

— Солист хора «Гяркле»[26] Стауглис!

Мимо нас размашистым шагом прошел прямой, элегантный мужчина.

— Видал? Этот зашибает! Закладывает будь здоров! Сопьется вчистую. А голос у него — как реактивный ревет! Жаль...

— Что-то непохоже... — засомневался я, еще раз взглядом провожая прохожего. Во внешности хориста «Гяркле» не было явных признаков пьянства: морда не опухла, нос всеми цветами радуги не отливал, лацканы пиджака не лоснились, рубашка не вылезает, брюки застегнуты, спина штукатуркой не запачкана, ремень не на шее.

— Видимо, еще не успел. Еще не набрался, — выразил сожаление Трюба. — Но увидишь — к вечеру будет в стельку.

Чихать мне, разумеется, на то, что какие-то стауглисы или трюбы глотки водкой полощут, тренируют и закаляют. Одно тревожило: «Морчюс» и «Гяркле» по профсоюзной линии были в моем ведении, мне полагалось следить за их идейной и художественной чистоплотностью, моральной чистотой, заботиться об улучшении их быта. Следовательно, в некотором роде я был ответственным за их всестороннюю деятельность, хотя у них была уйма других начальников, из которых можно было организовать несколько хоров, танцевальных кружков и даже несколько команд шашистов.

И, как нарочно, этот забулдыга Стауглис в тот же самый день попал в мои заботливые руки: подсунули мне для просмотра список экскурсантов — из артистов «Гяркле» и «Морчюс», — они готовились к поездке в братскую республику. Смотрю — в списке фамилия Стауглиса чьей-то жирной чертой во всю длину замарана. Хотел я счистить с него это черное пятно недоверия, да вспомнил наветы Трюбы... Ну его к черту, еще нажрется в гостях, подложит свинью! Пусть лучше дома хлещет.

А тут как-то приходит ко мне дирижер хора «Гяркле» и предлагает поощрить Стауглиса, поместить его портрет на Доску почета, говорит, первый наш бас — как рванет, во всем доме штукатурка сыплется, двери и окна открываются!

По мне, говорю, хоть в оперу его, пусть своим рыканием театр разрушает, пусть потрясает и оглушает публику, хоть землетрясение или праздник песни имитирует, но... Заметил я рядом с фамилией солиста вопросительный знак, обозначенный каким-то спасителем душ... Стало быть, в чем-то тут собака зарыта — если не собака, то, на худой конец, хоть кошка!

А когда «Гяркле» праздновал десятилетний юбилей, я вновь вспомнил Стауглиса, — на этот раз фамилии певца в списке представленных к награждению вовсе не было. Почему? Оказывается, некий страж морали увидел однажды солиста в кафе: Стауглис сидел с двумя модными подонками и тянул подозрительную фиолетовую жидкость — видимо, денатурат.

Вскоре Стауглис подал весьма почтительное и несмелое заявление с просьбой о предоставлении ему квартиры.

— Какое нахальство! — звонко пропел Трюба, когда я помянул о просьбе Стауглиса. — Как он смеет! И для чего ему квартира? В пивной да под забором — ему дом родной. Еще других критикует. Знаешь, как он мой авторский концерт назвал? «Кошачье гармонизированное мяуканье!» Чего от него и требовать — каков соловей, такова и песня.

В другой раз снова слышу — Трюба все уши моим сотрудникам прожужжал: «Он и подохнет под забором. Мне только голоса его жаль». Понял я, что Трюба своего приятеля оплакивает, чистые скорбные слезы льет.

Мелькнула у меня мысль: следовало бы все-таки пригласить как-нибудь этого горластого пьяницу в кабинет, поговорить принципиально, по душам. Ведь у всех на глазах человек гибнет. Да вот только времени все не хватает — профсоюзные дела превыше