Кир не ответил, продолжая творить. Я подошел ближе и взглянул на картину через острое плечо автора.

Это был городской пейзаж, выполненный в графике. Точнее — крыши многоэтажек, тянущиеся до горизонта бледно-серым морем. А наверху — чёрное солнце, раскинувшее свои лучи, похожие на щупальца осьминога. Картина производила гнетущее и пугающее впечатление. Я попятился, но не мог оторвать глаз, настолько притягательным оказалось зрелище. От картины веяло безумным, потусторонним обаянием и обреченностью, так что вспоминались сразу все неудачи и сомнения. У всех творений Кира была своя, особая сила.

— Жуть пакостная! — резюмировала Ива.

Художник повернулся к нам. Оказалось, что у него бледно-голубые глаза. Они смотрели сквозь меня, с каким-то нервным возбуждением и болезненным удовольствием. Кир широко улыбнулся.

— Са-ами вы… пакостные! А мне шика-арно!

Я закрыл глаза и помассировал виски. Голова снова начала болеть, напоминая о похмелье.

— Всё, мы попрощались. Идём.

Иволга не ответила, только потупилась и кивнула. Кир снова принялся рисовать, погрузившись в мутный мир собственного подсознания. Мы уже были в дверях, когда он вдруг позвал:

— Ива-а!

— Да? — красноволосая замерла, обернувшись к другу.

— Ты ящерка, — сообщил наркоман.

— Чего? — Ива прислонилась к дверному косяку и улыбнулась.

— Я-а-ащерка, — повторил Кир. — Я же спиртую их хвостики, помнишь? Мне кажется, у тебя тот же… защитный механизм. Ты хо-одишь, растишь хвостик из привязанностей, принципов и собственных мыслей. Потом делают больно, прищемив хвостик, и ты отбра-а-асываешь его, бежишь со всех ног куда-нибудь подальше. Оказавшись в безопасности, растишь но-о-овый хвостик. И хотя каждый раз терять хвостики очень больно, ты это делаешь. Вот и сейчас: он почти отвалился, и ты корчишься в муках. Такова цена свободы.

Иволга промолчала и захлопнула за собой дверь. Только сейчас я заметил, что она захватила с собой очки Кирилла.

— Эй, погодь!

Красноволосая вцепилась в мою руку, как только мы выбрались на более-менее широкую дорожку. У неё на носу красовались серые стекла.

— Сними. Ещё угодишь под машину.

— Тогда можешь написать на моей могиле: «Шла на встречу смерти в очках-полароидах»!

— Не смешно!

— Хорошо, что тут много кислорода, — заметила Иволга.

— Это ты к чему?

— Забей, король вакуума! — отмахнулась она.

Знаете, как долго бы ни звенел в воздухе звук порванной струны, наступает момент, когда воцаряется тишина. Это происходит внезапно: кажется, ты готов терпеть еще месяц или, может, даже год, но человек допускает какой-то очередной мелкий прокол, делает безобидную глупость — и плотину прорывает.

Для меня последней каплей стали полароиды. Отвратительные стекла, которые она стащила у дружка-наркомана, напялила на себя и теперь притащилась с ними в дом. В мой дом!

Я открыл дверь, пропустил Иволгу вперёд. Она влетела в квартиру цветастым смерчем, разметав свои шмотки по прихожей.

— Пойду чайник щелкну!

Я смотрел ей в спину, чувствуя, как в груди разливается жидкий азот. И, когда холод добрался до горла, встав там жестким комком, я произнес четыре слова:

— Вон из моей квартиры.

Красноволосая остановилась в шаге от кухни. Она как-то сразу сникла, сгорбилась. Стала совсем маленькой. Обернулась.

— Чего?

— Убирайся вон, — хрипло повторил я.

Ива кивнула и не спеша проследовала в комнату. Достала рюкзак, начала кидать вещи.

— Почему я должна?

— У меня нет сил тебя терпеть, — я сел на диван, наблюдая за сборами. — Помнишь, когда ты пришла сюда, то сказала, что мне надо проветрить жизнь? Я думал, что ты — как раз полезный сквознячок, что ты поможешь. Но это не сквозняк, а ураган! Ты ворвалась, разрушила всё, до чего дотянулась, и продолжаешь тащить меня на дно! Вот, почему должна!

— Да что ты говоришь! — красноволосая с силой швырнула свитер в рюкзак. — Я разрушила! Да я всего лишь пыталась у тебя яйца отрастить!

— Ничего ты не пыталась. Делала, что хотела — и только. Целовалась с Милой, спала со мной, воровала, принимала дрянь…

— Выдели главное, дерево! — Иволга пошла к столу, собирая по дороге многочисленные мелочи. — Тебе же поперек горла, что я дала тому парню! Я же должна спать только в одной постели, должна тебе принадлежать!

— Ты сделала это, чтобы достать наркотики!

— Плевать, зачем я это сделала! — взвизгнула девушка. — Ты не имеешь права меня судить!

— А я и не сужу. Только ограждаю от тебя свою жизнь.

Ива прошлась по комнате, сняла с батареи бельё.

— Ты и правда, как отец. Всё пытаешься контролировать, держать при себе, навязать роли, права, обязанности.

— Я. Несу. Ответственность!

— Несёшь чушь!

Я глубоко вдохнул и выдохнул. Посмотрел ей в глаза.

— Ты просто шлюха. Наглая, назойливая, нестабильная шлюха. Во всех смыслах этого слова.

Иволга закинула рюкзак за плечи.

— А ты — сопляк, маменькин сынок, трус и подлец.

Она сказала это негромко, но на одном духу. Уставилась на меня своими раскосыми глазищами.

— Никакой ответственности ты не несешь, только ноешь и плывешь по течению. А без меня — вообще, как говно в проруби, никуда не двигался. Лжёшь родителям, лжёшь всем вокруг и самому себе! И мало того, когда я попыталась разрушить всю эту ложь, выветрить из тебя страх, ты раскис и дал заднюю. Ты не создан для свободы. Жаль.

— И мне жаль! — выкрикнул я. — Жаль потраченных на тебя сил и времени!

— Что ж, — красноволосая прошла в прихожую, — значит, мне действительно пора. Прощай, Кедр.

Сейчас она говорила так же спокойно, как в кафе, с Милой. Это было страшно, больно и непоправимо, как смерть.

— Прощай, Ива.

Я захлопнул дверь. Мелькнули красные волосы, и Иволга исчезла. Я повернулся спиной ко входу. Стало так паршиво, что захотелось шагнуть в окно. Но я знал, что поступил правильно.

«С ней совершенно невозможно жить. Невыносимая, невозможная, неприличная!»

Я включил чайник. Потом выключил. За окном маленькими шагами наступал вечер. Дышать стало тяжело, я вышел в