– Почему ты так скептически относишься к тому, что уже 25 апреля укропы подпишут капитуляцию в Стамбуле? – спросил его Чалый в одном из разговоров по душам.

– Ты, брат, сед, а я, брат, сер, – с ухмылкой отвечал Сергей и продолжил: – Не знаешь ты настоящей хохляцкой натуры.

– А ты просвети. Может, и у меня сомнения возникнут.

– Ты знаешь, что у истинного хохла всегда на уме? Не знаешь? А я тебе скажу. Это непреложное и зудящее желание сделать какую-нибудь подлянку ближнему, даже если он ничего с этого не поимеет. Вот так запросто и ни за что. А ещё ты даже представить себе не можешь, какие они лгуны и хвастуны, до самой беспредельной наглости. И садизм… Когда ещё в девяностых началась вся эта украинизация Украины и Донбасса в том числе, я стал зачитываться русскими классиками, чтобы, наверное, укрепить свой иммунитет, что ли, от внешней заразы, которая вовсю тогда лезла в наши уши, глаза, души через газеты, телевизоры, радио, репродукторы, утюги и скороварки. И вот тебе слова Максима Горького, которые я запомнил накрепко: «Наиважнейшею приметою удачи хохляцкого народа есть его садистская жестокость». Увидев кровавую вакханалию и майданные скачки в конце тринадцатого и в начале четырнадцатого, я пришёл к окончательному выводу: они не только изуверы, но и безграмотные, тупые убожества. Кто-то, кажется, Чехов, писал, что дружить с хохлом нельзя, так как он самую искреннюю дружбу, которую ему предлагают, обязательно будет рассматривать как слабость.

– Но ведь я видел украинцев на Донбассе, где живу с начала пятнадцатого, и там они не такие страшные, как ты мне описываешь.

– Так ведь это не хохлы в принципе и по крови. Результат демографического мошенничества республиканского масштаба, когда взяли и обозвали русских украинцами, и вот тебе массовость титульной нации. Многие уже и забыли, что их предки некогда были Степановыми, Ивановыми, Николаевыми, а не Степанко, Иванько или Николаенко. Спасибо, кстати, дедушке Ленину, а они его памятники сносят, свиньи неблагодарные!

– Если так, то, значит, снова будет обман или ловушка? Но президент же не дурак. Наверняка всё продумал, как думаешь?

– Ага! А что же он себя за нос позволил водить с этим грёбаным Минским договорняком? Чует моё сердце, опять лоханётся ваш ВВП!

– А для тебя он не «ваш»?

– А по мне, любая власть – тёща. Лишь бы моя семья жила в достатке, дети росли под мирным небом и жена настоящим тылом была. Разве не это главное, Альберт Асфанович?

Чалый вместо ответа откашлял скопившуюся в горле слизь и, выплюнув сгусток крови, закурил. Выдержав короткую паузу, сделав всего три затяжки, затоптал окурок в землю и заключил:

– Главное, Сергей Александрович! Именно это и есть самое главное!

* * *

В тот день Чалый с группой заступал на вечернюю смену ровно в шестнадцать ноль-ноль. Валерка, как всегда, со своим пулемётом справа, – рядом. По примеру Чалого он за прошедшую неделю хорошо углубился в своём дзоте. И почему другая смена не копала? Видимо, посчитали, что о них другие позаботятся. Вон соседи тоже не стали на блиндаж дополнительную крышу накладывать, хотя вокруг всякого металлического барахла и досок навалом. Там Славочевский Дима, деликатный интеллектуал, вежливо расставил свою группу по местам, отправив Андрея Артёменко с РПГ на прямую наводку, на трассу, Сашу Нигайло и Дениса Конанчука посадил в блиндаж, где была устроена ещё одна пулемётная бойница, а сам, как галантный кавалер, остался снаружи с биноклем, несмотря на крапающие осадки.

– Галантерейный он какой-то, чересчур услужливый, – оценил Славочевского Валерка, наблюдая за происходящим в соседнем окопе с верхним укрытием, – субтильный какой-то. В общем, шляпа. Не выйдет из него командира. Как думаешь, Чалый?

Старый солдат только улыбнулся и промолчал.

Пять минут семнадцатого, и до наступления сумерек ещё есть время, как и до привычного минного обстрела оставалось не менее полутора часов. После сытного стола с борщом, который приготовила соседская толстозадая и полногрудая Наталья, хотелось спать. Предупредив пулемётчика, Чалый улёгся на дно своего укрытия, накрылся плащом-накидкой, потом легко и незаметно отключился в полное состояние покоя.

* * *

Ох уж эта Наталья! Как только «савинцы» разместились по новым квартирам, она сразу появилась на пороге комнаты командира. Вся такая тормошливая, озорная. Всё ей неймётся поиграться с молодыми парнями. Самой-то уж давно за сорок пять, но, как говорится, если женщина хочет, ты её не тормози. Соседи из гражданских поговаривали, что эта Наталья любой частокол разберёт на щепочки, но нужного мужика себе под бочок на ночь-другую по-любому затащит и уж так его «засовокупляет», что мало какой мужичок без раскорячки после неё ходит. Некоторые и по два-три дня… А может, это были досужие слухи завистливых бабулек?

Женщина она была русская, говорила по-русски «г», редко «шокала» и никогда не произносила «ихний». Откуда это чудо дивное взялось в трёх километрах от Харькова, да ещё в селе, было трудно понять, а выяснять времени недоставало. Никто её не просил готовить, но она это делала с удовольствием. Борщи были отменные, каша на солдатской тушёнке всегда подёрнута смальцем, компоты – как в детском саду. Конечно, продукты выделялись из рациона роты, а он пополнялся каждые три дня. Батальонному повару Василию, волосатый мамон которого всегда свисал над приспущенными трико с оттянутыми коленями, было как раз с руки не ездить на блокпост Савина, обстреливаемый чаще и громче других.

Были ли у Натальи когда-то семья, муж, дети? Никто не рассказывал, она молчала, но жизни в ней радовалось столько, что хватало каждому солдату от её лучезарной и озорной улыбки. Возникала ли с кем-то любовь из парней роты или штабных? Трудно сказать, но по ночам из её однокомнатной квартирки иногда слышались томные вздохи, запах терпкого табака и даже приглушённый мужской говорок. Умеют же люди скрываться от чужих глаз. А ведь бояться ей было чего. Никто не гарантировал, что союзные армии пришли навсегда, а множественные соседи-хохлы могли в дальнейшем подпортить, если не загубить жизнь этой замечательной русской бабы с шикарной толстой косой через плечо. Вот не боялась Наталья этого, и всё тут. Плевала она на соседей, и нечего глазеть на неё исподлобья. Живёт как нравится, и война ей не указ!

А бойцы её любили и в обиду не давали, даже некоторым штабным офицерам, иногда наезжавшим из Отрадного и попадавшим за обеденный стол к Савину. Не цапай! Не куплено! Наша баба! И нечего тут!

«Но кто же всё-таки курит у неё в постели по ночам? Ведь