«Хотите осмотреть церковь?» – спрашиваю я ее.

«Я уже побывала там, – говорит она. – Пока ты регистрировался. Я поставила свечу за друга».

Мне нравится эта идея: «Я, пожалуй, тоже схожу и поставлю свечку за своего отца».

Она улыбается, гладит меня по плечу: «Конечно, иди».

Маленькая церковь находится в конце деревни и построена из грубых каменных блоков, как и многие здешние дома. Внутри темно, и мои глаза медленно привыкают. У входа стоит стол с незажженными свечами и ящик для пожертвований. Прямо по курсу – статуя Иисуса на кресте на стене с четырьмя узкими окнами, затем скамьи и алтарь. Вдоль стен стоят зажженные свечи в красных плафонах.

В одном конце церкви возвышается приподнятое надгробие. В другом – вделанный в стену из неровного камня стеклянный шкаф, освещенный красноватым светом. Внутри находится знаменитая чаша. Я подхожу к ней, потирая руки, чтобы согреться.

В соборах, покрытых золотом, фресками и украшенных бесценными произведениями искусства, я не находил покоя. Они не шли ни в какое сравнение с пшеничными полями, колышущимися под открытым голубым небом. Но в этой простой церкви на вершине горы я смотрю на символ чуда, и мой разум успокаивается. Не имеет значения, верю я в эту историю или нет. Значение имеет только человек, который семьсот лет назад рисковал своей жизнью из-за того, во что он верил. Теперь каждый год десятки тысяч людей стекаются в эту же церковь, чтобы почтить это событие.

Я снова слышу глухой стук в голове, но теперь он звучит мягко и успокаивающе, и тогда я понимаю, где нахожусь. Как-то один паломник рассказал мне о концепции тонкого места. Он сказал, что существуют особые места, где граница между небом и землей очень тонка. Где можно ощутить присутствие другой стороны.

У меня возникает то же самое чувство, что и тогда, когда я встретил монаха, за спиной которого возвышались Гималаи. Как будто все встало на свои места, происходит так, как и должно. Если рай существует, то граница между ним и этим местом должна быть очень тонкой.

Я подхожу к столу, беру свечу и кладу деньги в ящик для пожертвований. Пока я ищу спички, дверь открывается и внутрь входит грубоватый на вид мужчина. Он замечает меня, говорит что-то по-испански и поворачивается, чтобы уйти.

«Подождите, – я указываю на незажженную свечу в своей руке.

Он достает из кармана зажигалку, поджигает свечу и выходит. Дверь тихо щелкает у него за спиной.

От сквозняка крошечное пламя сильно колышется. Теперь я знаю, что делать. Я подхожу к надгробию – свеча согревает мои сложенные чашечкой ладони – и устанавливаю свечу. Пламя мерцает, раздается голос.

Мой отец говорит по телефону, его голос тонкий и надтреснутый из-за химиотерапии: «Знай, что я хотел как лучше. Я всегда хотел как лучше».

Потом я сижу на стуле, а он стоит рядом на одном колене и учит меня завязывать шнурки: я снова и снова ошибаюсь, он терпеливо объясняет, показывает, как надо перекрестить веревки, сделать петлю и затянуть. Я помню, как наконец-то сделал все правильно и выражение его лица – такое гордое, глаза улыбаются, а я чувствовал себя так, будто теперь мне все под силу.

Пламя свечи разгорается ярче, и я чувствую любовь к этому человеку, который боролся со своим раком с каждым вздохом и хотел жить.

Он не был ни святым, ни чудовищем. Просто человеком. Со всеми его недостатками, мечтами, надеждами и желаниями. Человеческое существо.

Я кое-что знаю. Я знаю, что жизнь не делится на черное и белое. Между ними лежат оттенки серого и всех цветов радуги. Я не знаю, почему мой отец стал таким, каким он был, почему у него был рак, почему он страдал; я никогда не узнаю, что происходило в его голове, когда он ночь за ночью лежал в постели, в то время как его тело разрушало само себя. Я многого не знаю.

Но вот что я знаю: пока я стою в церкви, наблюдая за горением свечи, что-то внутри меня меняется. Что-то маленькое. Такое маленькое, что я его едва ощущаю, но это все меняет.

Я подхожу к дверям, открываю их и оборачиваюсь, чтобы бросить последний взгляд. Свеча горит ровно, умиротворенно – таким же был и мой отец в последние мгновения жизни. Луч вечернего солнца падает на чашу, заставляя золото сиять. Я выхожу на яркий свет.

День тридцать третий

«Послушайте, Кэт».

«Да, мой мальчик?»

«Вы узнали что-нибудь новое на Камино?»

Она кивает: «Я узнала кое-что о храпунах. Количество храпящих в приютах ошеломляет. Я и представить себе не могла, что так много людей могут издавать такой ужасный шум».

Как только я перестаю смеяться, я замечаю Розанджелу. Я извиняюсь, выхожу из-за стола и подбегаю к ней. Она на площади, наполняет свою бутылку из фонтана.

«Мой серьезный паломник», – кричит она, увидев меня, и радостно обнимает.

Я провожу рукой по ее волосам. Они такие мягкие и шелковистые под моими пальцами. Я не знаю, что на меня нашло, но она меня тоже не останавливает.

«Твои волосы, – говорю я. – Они подчеркивают твои глаза».

Расцепив объятия, мы стоим гораздо ближе, чем подобает приличным паломникам.

«Как поживает твое сердце?» – спрашиваю я.

«Оно открылось. Оно вновь широко открытое и живое».

«Могу себе представить».

«А ты, мой серьезный паломник, – говорит она, – уже не такой серьезный».

Я усмехаюсь: «Мое сердце тоже открывается».

Она наклоняет голову. Внутри нарастает какое-то дикое чувство. Это чертовски приятное ощущение.

«Пойдем со мной в Сантьяго, – внезапно говорит она. – Мы начинали вместе – с закрытыми сердцами. Давай закончим – с открытыми. Вместе».

Ох-ох-ох. Вот если бы она позвала меня с собой пол-Камино назад.

Я качаю головой: «Не все так просто».

Я рассказываю ей о Кэт и приглашаю присоединиться к нам. Она улыбается своей медленной, восхитительной улыбкой.

«Мое сердце, – говорит она, – должно идти в одиночестве. Но ты мог бы присоединиться».

Мое сердце испытывает острую боль, но не сожалеет ни на секунду. Я знаю, что мне нужно.

«Как насчет Сантьяго?» – говорю я.

Ее улыбка становится шире: «Я пробуду там неделю. Найди меня».

«Договорились», – говорю я, отвечая на ее улыбку.

Она протягивает руку и проводит пальцем от кончика моего носа к основанию. Медленно.

«Я найду тебя», – говорю