И я сказал, что не могу принять за него решение “не реанимировать”. От его тела ничего не осталось. Я просто хотел, чтобы он был спокоен. Я сказал, что буду уважать любое его решение. Все, о чем я просил, – это чтобы он выбрал то, что даст ему покой. Потом я пообещал ему, что, когда придет время, я отвезу его прах к Гангу. Я должен сделать это для него».

«О, мой мальчик, – говорит она, – думаю, он и вправду слышал тебя».

Я пожимаю плечами: может быть. Принимая во внимание, что когда-то я не мог убежать от воспоминаний достаточно быстро и они превратились в лавину, сейчас я не смог бы заткнуться, даже если бы попытался.

«Я пробыл там весь день. Единственный раз, когда я уходил, – это чтобы спуститься в столовую. Я сидел там, ел суп и наблюдал, как люди едят, смеются, ходят вокруг, как будто ничего не происходит. Неужели они не понимали, что наверху умирает человек?

Тогда я огляделся в поисках бледных, опустошенных лиц. Я искал тех, у кого был кто-то с верхних этажей. Я хотел найти в этой столовой кого-нибудь, кто понял бы, через что я прохожу, кто прошел через то же самое, и, может быть, я посидел бы с ними и поел бы суп. Понимаете, что я имею в виду? Не разговаривать, не произносить никаких слов, а просто сидеть и вместе есть суп».

Она протягивает руку и кладет ее мне на плечо.

«Я вернулся наверх, – продолжаю я, – и просидел рядом с ним до самой ночи. Я так устал. В конце концов медсестра велела мне немного отдохнуть: я все равно ничего не мог сделать. Я пошел домой к другу, который жил неподалеку, и около пяти утра он разбудил меня и сказал, что мне звонят по телефону. Я уже знал. В гостиной было темно, и у меня кружилась голова, так что я сел на диван, а мужской голос по телефону – это был врач – сказал, что сердце моего отца остановилось и что они пытались, но не смогли его реанимировать. Он сказал, что ему очень жаль, но, вероятно, это было к лучшему, учитывая состояние моего отца».

Я умолкаю, чувствуя себя опустошенным. Кэт смотрит на меня так ласково, что я готов расплакаться.

«Думаю, он слышал тебя, – говорит она. – Ты сказал ему то, что ему нужно было услышать. Так часто люди нуждаются в этом перед смертью. Ты дал ему это».

«Не знаю, Кэт. Я все еще чувствую вину».

«Чувствуешь вину? – ее рука крепко сжимает мое плечо. – Почему?»

«Потому, что не был рядом с ним. Что позволил ему умереть, почти не навещал, брал деньги, которые он присылал мне в колледж, но не разговаривал с ним, не позволял себе сблизиться с ним. Выберите любую причину».

Она наклоняется ко мне: «Дорогой мальчик, неужели ты не понимаешь? Ты преподнес ему последний дар – прощение. Это так важно. Ты всего лишь человек, и ты сделал все, что в твоих силах. Мы не можем спрашивать с себя за большее. Тебе так повезло».

Я удивлен: «Повезло?»

«Да, отвезти его прах в это священное место. Это так много значило. Ты дал ему то, в чем он нуждался».

«Я не чувствую себя счастливцем, Кэт».

Впервые ее голос звучит резко: «А теперь выслушай меня».

Я поворачиваюсь, и взгляд ее зеленых глаз заставляет меня замереть.

«Когда умирала моя мать, – медленно произносит она, – я поехала в больницу и оставалась с ней. Я часто держала за руки умирающих пациентов, но не могла заставить себя прикоснуться к этой женщине. Я снова была маленькой девочкой. Она все еще пугала меня. Я пыталась вспомнить что-нибудь – что угодно, что заставило бы меня почувствовать любовь к этой женщине. Момент нежности. Был один случай: однажды она была добра со мной, когда гладила белье. Но этого было недостаточно. Я ничего не почувствовала. Когда она умерла, мы с отцом были в палате, и я все плакала и плакала. Ты знаешь, почему я плакала?»

Я качаю головой.

«Я не чувствовала ни вины, – говорит она, – ни любви, ни угрызений совести. Я плакала, потому что мне не о чем было плакать».

Она замолкает, ее глаза увлажняются. «Я чувствовала, что должна горевать, испытывать чувства, но я ничего не чувствовала, и мне было так грустно. То, что ты сделал для своего отца, было прекрасно. Это то, чего я никогда не смогла бы сделать для нее, как бы сильно ни старалась».

Она достает сигарету из пачки в кармане рубашки и держит ее в пальцах незажженной.

«Иногда причины, по которым мы что-то делаем, не имеют значения. Важно лишь то, что мы это делаем. Возможно, ты не понимаешь, почему помог своему отцу уйти. Может быть, это был страх. Или чувство вины. Или любовь. Может быть, все вместе, но это не имеет значения. Разве ты не видишь?»

Я долго обдумываю это. «В тот день в больнице, – говорю я наконец, – когда медсестры и врачи вышли из палаты, я хотел протянуть руку, прикоснуться к нему, обнять его, но я будто окоченел. Я уже не был человеком, который прошел армию и много чего испытал. Я снова был ребенком. Но мне удалось погладить его по руке, слегка коснуться его лба, и знаете что?»

«Что?»

«Я думаю, что именно его страдания позволили мне увидеть в нем человека». Я замолкаю. «Жаль, что… Мне просто грустно, что для этого ему пришлось страдать».

Мы останавливаемся. Она прислоняет посох к ноге, тянется ко мне и обхватывает мое лицо обеими руками. Ладони прижаты к щекам. Когда она делает это, я понимаю, что мои щеки мокрые. Я моргаю, чувствую, как слеза скатывается по подбородку.

«Я верю в судьбу, – говорит она. – Мы встречаем людей на своем пути не просто так, и нам всем это что-то дает. И знаешь, это никогда не работает в одну сторону».

Она прикуривает сигарету и сует зажигалку в карман. Я вытираю слезы с подбородка тыльной стороной ладони.

«Иногда я пытаюсь представить, – говорит она, глядя туда, где тропа изгибается, – каким был бы мир, если бы я чего-то не сделала. Если бы ты не принял решение пройти по Камино или так и не добрался до него, – она опирается на свой посох. – Все наши переживания, даже самые болезненные, необходимы. Они ведут нас куда-то».

Мы продолжаем идти, и она дает мне