- Отчего же? Задача жандармерии помогать. В том числе и искать пропавших.

- Так-то оно так, да только ж… чего его искать-то? Еще найдете, не приведи боже, - она как-то разом успокоилась и осмелела. И перекрестилась. – Сошел, и Боженька с ним… я так Аньке и сказала. А она, дурища, молодая, бестолковая… любовь у ней.

Слышать подобное было до крайности странно.

Но Бекшеев улыбнулся этой женщине, осторожно, чтобы не разорвать тончайшую нить, что протянулось между ним и ею.

Ту самую, которая помогала.

Которая появилась после пещеры, то ли заменой уставшего дара, то ли вариативностью его.

- Беспокойным был? – уточнил Бекшеев.

- Беспокойным… от вы верно сказали… беспокойным… зараза этакая… чтоб его… уж отец-то его на что бестолочь, так этот весь прямо… дочки у меня от хорошие, рукастые. А мужики. Тьфу…

Она сплюнула на пол и тут же замерла, словно очнувшись.

- Ничего, я понимаю… вы устали от него.

Дар? Способность?

Скорее уж сами люди. Надо просто слушать. И соглашаться. Только слушать внимательно, с участием и без притворства. Может, люди и не маги, но в большинстве своем притворство чуют. И замыкаются. А эта вот снова смотрит. Взгляд у нее мягче становится. И выдыхать выдыхает, осеняет себя крестным знамением.

- Грех, - говорит она будто в стороночку. – Знаю, что грех…

- Кто не грешен…

- Беспокойным уродился. И слабеньким. Я-то думала, что и недели не протянет… прочие-то уходили, да… четверых схоронила, но четверо и живы были. А этот… последыш.

Плечи опускаются.

А Бекшеев слушает, не прерывая уже лишними вопросами. Обыкновенная история чужой обыкновенной же жизни. Такой, как у всех.

Когда и дом, и хозяйство.

И муж, который вроде рукастый, да пьет. Но кто, господин начальник, не пьет-то? А тверезый-то ничего… и дети… три дочери и четвертый – сынок. Любимый отцом, балованный.

Разбалованный.

Оно, может, и плохо бы все закончилось, но тут война, которая забрала обоих и еще дочкиных мужей, а вернула-то не всех.

Григорию Касьяновичу крепко повезло. Пришел живым. И целым. С руками-ногами да головой, которая буйна была, но разве ж кто смотрел? Девок много, а мужиков наоборот…

Свадьба.

И жизнь. Снова как у всех. Разве что Григорий вот…

- Злой он стал. Муж-то мой, покойный, только когда пьяный ярился… да и то, если пенять начнешь. А коль ласкою, так и он добрый. Обнимет бывало и давай рыдать по-за жизнь нашую… - она говорила тихо, в стороночку. Но Бекшеев слушал.

И не только он.

В углу с бумагами замер Тихоня, сам сказал, что раз уж секретарем поставленный, то и будет секретарствовать, потому как местным у него доверия нет.

- А Гришка просто вот… что-то как найдет, глаза кровью нальются и… кобеля нашего насмерть забил. За просто так. Аньку вон сколько колотил. Сперва-то по малости. Ткнет там. Затрещину отвесит, мол, то ли щи недосоленные, то ли еще какая беда… после крепче. Она-то синяки прятала… я, как увидала, говорить пошла. Не дело это же ж, чтоб аж так, что полосы черные от ремня по всему-то телу…

Хрустнуло что-то.

- Извините, - сказал Тихоня, убирая обломки пера. – Это я так… задумался.

- А он мне сказал, что, мол, не мое дело… когда наособицу жили, то оно и вправду не мое. Но… недобре это. Не по-человечески… а после Анька дитё скинула. И в больничку, стало быть, угораздилась. Там-то этот наш, который… мертвогляд…

Надо будет и с ним познакомиться.

В мертвецкую отправилась Зима, сказав, что с людьми говорить у Бекшеева всяко лучше выходит. А ей с покойниками привычнее.

- Как уж там вышло… разбирательство, значится… и Гришку в полицию вызвали. Судом грозились. Каторгою… он взъярился. Драться полез. И угодил вот…

Алевтина Касьяновна смяла хвост узорчатого платка.

- С работы его погнали… он запил… на кой лезть-то было в семью? Чай, сами разобрались… вона, все бьют. Зато мужик в доме.

Тихоня оскалился, но смолчал.

И Бекшеев кивнул, благодаря за выдержку. Сам к окну отвернулся, чтобы лица не видеть.

- Он тогда притих навроде как. Я ему и сказала, что, мол, надобно тебе в церковь сходить. Помолиться. И у батюшки благословения испросить. Тогда-то, глядишь, и наладилось бы… хорошо бы еще в паломничество, по святым местам… я и икону купила. Заступницы… благословенную. Пять рубликов отдала!

Это она сказала уже с гордостью.

- Гришка и попритих… я уж и радоваться стала, что за ум взялся. Грехи мои тяжкие…

- Не взялся? – подал голос Тихоня и тут же склонился над листом.

- Явился одного дня и сказал, что, мол, тепериче тут жить будет. Что хата отцова и он на нее права имеет. А я, ежели не согласная, могу идти, куда глаза глядят. А куда мне идти-то? Я даже обрадовалась-то. Одной тяжко. Хозяйство. И забор править надо. И крышу перекрыть, а то старая уже, вона, стропила темные, того и гляди загниют. Дерева подрезать, белить, - она с превеликой сосредоточенностью перечисляла дела, требовавшие непременного участия сына.

Только не помог.

Жить стал.

Мать выкинул на кухню, занявши большую комнату сам. Работать не работал. А бить… бить можно не только жену, которая к тому времени вовсе говорить перестала.

- …а деньги появилися… хотела спросить, откудова… - голос был монотонным, и сама она начала покачиваться взад-вперед, будто себя убаюкивая. – Но разве ж к нему подойдешь? Еще подумала, что не доведут до добра… а он поласковел. Аньке вона часики поднес. Мне – платок… глаза б мои его не видели, но платок хороший, не нашенский, шелковый и с ружами. Красивый… я его спрятала.

- Зачем?

- Так… на похороны. Будет срок, повяжут. И лягу в гробу красивая… - она даже зажмурилась, представляя себе этакую картину. – Господи, прости… а после-то ушел. Сказал, мол, что работа. Что лес валить поедет. На пару деньков. Ага… какой лес, когда он давно забыл, с какой стороны за топор браться. Дрова-то мы с Анькою кололи… но ничего, молчу. Ушел и ладно, главное, в доме тихо стало… Анька-то девка хорошая. Мои вон разъехалися, кто куда. И меня звали, старшие особливо, но куда я от родных мест-то? И жили мы с Анькой вдвоем. Дом-то крепкий еще. Только вот крышу сладить надобно. И забор совсем уж покосился…

- Он ушел и не вернулся?