Шрифт:
Закладка:
Все наши свободы в Советском Союзе были бумажными, формальными. Реальными являлись повсеместные ограничения и запреты. СССР доживал своё последнее десятилетие (но этого никто не знал и не мог предвидеть) и смертельно боялся любой открытости, как раковый больной, который боится услышать от врача безжалостного, но честного диагноза и правдивых результатов анализов.
Сам КГБ активно использовал открытый почтовый канал для секретной связи со своими шпионами-нелегалами и тайной агентурой, направляя им шифрованные и кодированные сообщения. Отсылая им письма с нанесённым, поверх безобидного бытового текста, "симпатическими" чернилами и невидимым глазу оперативным текстом, который мог быть проявлен только определённым, индивидуально подобранным для каждого шпиона химическим веществом. Или открытки с приклеенными под марки микроточками — почти невидимыми глазу миниатюрными фотографиями пары уменьшенных страниц стандартного печатного текста, которые можно было прочитать только под огромным увеличением, с помощью микроскопа или после обратного многократного фотоувеличения.
Поскольку в КГБ это делали сплошь и рядом, там видели и опасались таких же потенциальных западных шпионов везде. Поэтому почта, идущая из СССР за границу и обратно, или вообще не выпускалась и не впускалась, или чрезвычайно долго перлюстрировалась, досматривалась, читалась и проверялась. Письмо авиапочтой из СССР в Париж, куда летал ежедневно регулярный авиарейс, шло не меньше месяца. Если вообще доходило до адресатов.
Когда в понедельник 8 декабря 1980 года ведущему Жан-Пьеру Шарбонье утром в Париже вручили телеграмму из Москвы с ответом на заданную накануне загадку со словом "антикоституционно", он сильно удивился. Всё тут было необычно. Очень быстрый и правильный ответ. Очень необычная география — ответ из-за "железного занавеса", из СССР пришёл впервые. Очень необычная форма ответа — международной телеграммой. Отсутствие обратного адреса и имени отправителя. Просто какая-то мистерия. Воистину загадочное слово. Не отгадка, а новая загадка. Он не знал, что ему со всем этим делать. Дежурный редактор отослал к главному. Главред посоветовал подождать и посмотреть, как будут развиваться события.
Шарбонье был человеком сильно рассеянным, наивным и погружённым в свои многочисленные бытовые проблемы. Поэтому он не придал слишком большого значения нескольким совершенно "случайным", но назойливым встречам, которые у него произошли в течение ближайших дней.
Впервые за 20 лет работы на радио, четыре дня подряд он ежедневно сталкивался с журналистами из СССР, с которыми до этого не общался вообще никогда. Все они прекрасно говорили по-французски, в Париже чувствовали себя, как рыбы в воде. Шарбонье позабавило "совпадение", что появление странной телеграммы из СССР совместилось по времени с появлением этих русских, но это не насторожило беспечного француза.
Первого, корреспондента "Курьера ЮНЕСКО" Игоря Рожновского ему представил давнишний коллега из политической редакции Франс-Интэр. Шарбонье "случайно" наткнулся прямо на них в баре напротив здания французского Гостелерадио, куда он вышел с парой коллег перекусить и пропустить по рюмочке красного винца в обеденный перерыв.
Этот русский был отлично образован, очень подкован во французской и международной политике, обаятелен и чрезвычайно щедр. Он легко оплатил всей компании несколько "кругов" выпивки, много шутил, рассказывая анекдоты про впавшего в старческий маразм Брежнева, чем завоевал уважение французских журналистов, как бесстрашный и диссидентствующий человек.
Он буквально "прилип" к Шарбонье, пытаясь высосать из него личную информацию как пиявка, и не было никакой возможности от него отделаться. Шарбонье, однако, совершенно не был расположен откровенничать с незнакомым русским.
И не потому, что тот был незнакомым (в журналистике общение на короткой ноге с незнакомыми людьми имеет место быть сплошь и рядом). А потому что тот был слишком уж удачливым и прекрасно устроенным, настоящим журналистом-международником при штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, в то время как подмастерье от журналистики Шарбонье отсиживался в отстойнике на "РФИ".
Разница между блестящим русским и задрипанным французом была так разительна, что было удивительно, как тот может вообще интересоваться коллегой-неудачником из Франции. Никогда, даже при беседах с самыми известными коллегами-французами, Шарбонье не чувствовал себя таким убожеством.
И задушевного разговора не получалось. Беседа не клеилась, несмотря на бесплатное вино, льющееся рекой, и "тёплую" компанию. Шарбонье закрывался всё больше и больше с каждым новым вопросом о его работе, который подспудно, но выразительно выпячивал его профессиональную никчёмность.
Ну, как рассказать иностранному везунчику и удачнику, аккредитованному при штаб-квартире блистающей ооновской международной организации, про бесславный конец своей карьеры и про дебильные лингвистические конкурсы для африканских школьников, которые француз вынужден был устраивать на "РФИ"?! Что-то Шарбонье смущало в этой свободе и открытости удачливого человека из-за "железного занавеса". И он не стал говорить с ним о загадочной телеграмме из его закрытой страны.
А работающий под прикрытием корреспондента "Курьера ЮНЕСКО" советский кадровый шпион Рожновский, почувствовав растущее напряжение объекта оперативной разработки Шарбонье и его настойчивый уход от откровенного разговора о своей работе, сделал из этого совершенно неправильные выводы: о его весьма вероятной связи с французскими спецслужбами и об использовании его канала, его передач на радио для мероприятий по секретной связи с зарубежной шпионской агентурой.
Чувствовалось, что французу было, что скрывать. И у кадрового советского шпиона не оставалось сомнений, что тут скрывается какая-то тайная, наверняка, разведывательная, подрывная деятельность. Так уж устроены мозги у шпионов-преступников, которым всюду мерещатся такие же шпионы, которые везде видят своих "коллег", рыцарей плаща и кинжала.
Шпиону Рожновскому оставалось только непонятным, делает ли своё "черное дело" Шарбонье сознательно и целенаправленно, как агент или даже кадровый разведчик, "подкрышник", или шпионские ведомства Франции его используют "втёмную".
На следующий день на своей видавшей виды, старенькой "Пежо" Шарбонье на оживлённом парижском перекрестке перед обеденным перерывом "случайно" ударился в совсем новый, с иголочки "Рено" последней марки с зелёными дипломатическими номерами, возникший по правую руку, как из-под земли. Его владельцем "случайно" оказался советский "коллега" — заведующий бюро ТАСС во Франции Олег Широков.
Машина русского дипломата была шикарной и дорогой, вмятина в левом бампере приличной и наглядно говорившей о явной вине француза — помеха справа, имевшая приоритет по дорожному кодексу Франции, строгие правила которого ничем не отличались от советских. Это грозило французскому журналисту пробить солидную брешь в его бюджете.
На месте происшествия стала быстро скапливаться шумная толпа кровожадных парижских зевак и добровольных советчиков. Даже, если бы русский оказался виноват, ему всё равно ничего не грозило бы — дипломатический статус позволял ему просто послать и пострадавшего француза, и французскую полицию, куда подальше.
