Казалось, он хотел этим сказать: «Вы человек со вкусом; по-моему, эта девушка способна украсить почти любую гостиную».

– Благодарю, – сказал Шелтон. – А вот и она. Извините, пожалуйста. Мне нужно поговорить с ней.

Глава XXIV. В раю

Антония стояла на солнце, у старой кирпичной ограды, среди гвоздик, маков и васильков, и тихо напевала какую-то песенку. Шелтон сначала проследил глазами за эстетом, пока тот не скрылся из виду, а затем стал украдкой смотреть на Антонию – как она нагибалась к цветам, вдыхала их аромат, перебирала их, выбрасывая увядшие, и по очереди прижимала к лицу, не переставая напевать все ту же нежную мелодию.

Еще два-три месяца, и исчезнут все преграды, отделяющие его от этой загадочной юной Евы: она станет частью его, а он – ее; он будет знать все ее мысли, а она – все его мысли. Они станут единым целым, и люди будут думать и говорить о них как о едином целом, и для этого нужно только вместе простоять полчаса в церкви, обменяться кольцами и расписаться в толстой книге.

Солнце золотило волосы Антонии – она была без шляпы, – румянило щеки, придавало чувственную негу очертаниям тела; напоенная солнцем и теплом, она, подобно цветам и пчелам, солнечным лучам и летнему воздуху, казалась сотканной из света, движения и красок.

Внезапно она обернулась и, увидев Шелтона, воскликнула:

– А, Дик! Дайте мне ваш носовой платок завернуть цветы. Вот спасибо!

Ее ясные глаза, голубые, как цветы в ее руках, были прозрачны и холодны точно лед, зато улыбка излучала все дурманящее тепло, скопившееся в этом уголке сада и пропитавшее ее существо. Глядя на ее зарумянившиеся от солнца щеки, на ее пальчики, перебиравшие стебли цветов, на белые, как жемчуг, зубы и пышные волосы, Шелтон совсем потерял голову. У него подкашивались ноги.

– Наконец-то я нашел вас! – сказал он.

Откинув назад голову, она крикнула: «Ловите!» – и, взмахнув обеими руками, бросила ему цветы.

Под этим теплым душистым дождем Шелтон упал на колени и стал собирать из цветов букет, то и дело нюхая гвоздики, чтобы скрыть бушевавшие в груди чувства. Антония продолжала рвать цветы, а набрав целую охапку, бросала их Шелтону, осыпая ими его шляпу, спину, плечи, а потом принималась рвать дальше и улыбалась улыбкой бесенка, словно сознавая, какие муки причиняет своей жертве. И Шелтон был уверен, что она в самом деле сознает это.

– Вы не устали? – спросила она. – Надо нарвать еще целую уйму. Для всех спален, целых четырнадцать букетов. Я просто не понимаю, как люди могут жить без цветов! А вы?

И, низко нагнувшись над самой его головой, она зарылась лицом в гвоздики.

Шелтон, не поднимая глаз от лежавших перед ним сорванных цветов, с усилием ответил:

– Мне кажется, я мог бы обойтись и без них.

– Бедный, бедный Дик!

Антония отошла на несколько шагов. Солнце освещало ее точеный профиль и ложилось золотыми бликами на грудь.

– Бедный Дик! Досталось вам?

Набрав целую охапку резеды, она снова подошла к нему так близко, что коснулась его плеча, но Шелтон не поднял головы; с бурно бьющимся сердцем, еле переводя дыхание, он продолжал разбирать цветы. Резеда дождем посыпалась ему на шею; цветы, пролетая мимо его лица, овевали его своим ароматом.

– Эти можно не разбирать, – сказала она.

Что это? Неужели кокетство? Он украдкой взглянул на нее, но она уже снова отошла к клумбам и, нагибаясь, нюхала цветы.

– Мне кажется, я только мешаю вам, – пробурчал Шелтон. – Я лучше уйду!

Антония рассмеялась.

– Мне так нравится, когда вы стоите на коленях; у вас очень забавный вид! – И она бросила ему ярко-красную гвоздику. – Хорошо пахнет, правда?

– Слишком хорошо!.. Ох, Антония! Зачем вы это делаете?

– Что делаю?

– Разве вы не понимаете, что делаете?

– Как что? Собираю цветы!

И она снова побежала к клумбам, нагнулась и стала нюхать распустившиеся бутоны.

– Не хватит ли?

– О нет, – отозвалась она. – Нет, нет… нужно еще очень много. Пожалуйста, делайте букеты, если… если любите меня.

– Вы знаете, что я люблю вас, – глухо сказал Шелтон.

Антония посмотрела на него через плечо; лицо ее выражало недоумение и вопрос.

– А ведь мы с вами совсем разные, – сказала она. – Какие цветы поставить в вашу комнату?

– Выберите сами.

– Васильки и махровую гвоздику. Мак – чересчур легкомысленный цветок, а простая гвоздика слишком уж…

– Простая, – подсказал Шелтон.

– А резеда слишком жесткая и…

– Пахучая. Но почему васильки?

Антония стояла перед ним выпрямившись, такая молодая и стройная; лицо ее было очень серьезно: она колебалась, не зная, что ответить.

– Потому что они темные и бездонно-синие.

– А почему махровую гвоздику?

Антония молчала.

– А почему махровую гвоздику?

– Потому что… – начала она и, покраснев, согнала с юбки пчелу. – Потому что… в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.

– Вот как! Ну а какие цветы я должен дать вам?

Она заложила руки за спину.

– Мне? Все остальные.

Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую гвоздику и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.

– Вот, – сказал он, – это вы!

Но Антония не шевельнулась.

– О нет, я не такая!

Пальцы ее за спиной медленно разрывали в клочья лепестки кроваво-красного мака. Она покачала головой и ослепительно улыбнулась. Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.

Но руки его тотчас опустились: не то страх, не то стыд овладел им. Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставив в глазах отчуждение, испуг и холод.

«Значит, она вовсе не кокетничала со мной, – с удивлением и гневом подумал он. – Чего же она хотела?»

И как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.

Глава XXV. Прогулка верхом

– А теперь куда? – спросила Антония, придерживая свою гнедую кобылу, когда они свернули на Хай-стрит в Оксфорде. – Мне не хочется возвращаться той же дорогой, Дик!

– Мы могли бы проскакать по лугам, два раза пересечь реку, а потом домой, но вы устанете.

Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла на ее щеку, розовое ухо просвечивало на солнце.

После того поцелуя в саду что-то новое появилось в их отношениях: внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и весело, – но Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как чувствуется перед изменением погоды, что ветер стал каким-то иным.