Но сейчас случилось кое-какое происшествие. Вчера днем, после того, как я опустил очередное письмо в почтовый ящик школы, мне пришлось подвезти оттуда одну женщину. «Пришлось», потому что мне хотелось побыть одному – именно после этого письма, – но я не мог отказать: это была маленькая, бойкая и очень настойчивая дамочка, которая тоже работает в школе и с которой я очень поверхностно знаком (наши дети ходят в один сад). Мы ехали долго, застревая в обычных пробках, а ей почему-то очень хотелось поговорить, и на мгновение у меня даже возникло странное чувство, будто она нарочно пытается свести разговор к какой-то определенной теме. Я не успел опомниться, как она вдруг упомянула Мириам и Амоса, а затем, само собой, всплыло и твое имя, и вся эта неразбериха…

А если конкретно, то мне стало известно, что «о вас говорил весь Иерусалим» и что «скандал был громкий» (эти слова сопровождались многозначительными жестами и выпученными глазами). Я также узнал, что некоторые родители и кое-кто из министерства образования требовали уволить Мириам из школы из-за этого «непотребства» и что, только благодаря яростным протестам учеников и других родителей, ей разрешили вернуться к работе.

Можешь себе представить, что я испытывал. Я едва мог вести машину. Я ничего об этом не знал. Я уже полгода переписываюсь с Мириам, а она ничего мне не рассказала. Возможно, она опасалась, что я не пойму. Или что я вдруг испугаюсь ее (?).

Дорогая Анна, когда я был маленьким и мама или папа начинали закипать возле меня, я всегда применял один свой запатентованный метод. Запирался у себя внутри и рассказывал себе сказку. Всегда одну и ту же. О существе по имени Малахия, которого я (и только я!) умел сотворять из ниоткуда, обращая циферблат своих наручных часов по направлению к солнцу (или к другому источнику света). Он материализовался в виде круглого пятна света и принимался танцевать по стене. Все вокруг бурлило и клокотало, а я тайно водил Малахию по стенам и разговаривал с ним про себя, прогуливался с ним по перекошенным лицам родителей и даже по их телам и лбам, обрызгивая их каплями света. И все это время я обращался к нему с вескими, красивыми словами, которые окрыляли мой дух, исцеляя от их яда.

Вчера он вернулся. Явился сиюминутным проблеском, чтобы спасти меня. Вместе с ним я бродил по потолку машины, по платью бойкой дамочки, по ее тупому лицу. Она говорила, а я, собрав всю волю в кулак, рассказывал Малахии о тебе, Анна, – о той, что жила с Амосом и любила его всем своим существом, а он любил тебя. Как можно не любить Анну, не раз повторяла Мириам. Малахия купался в лучах своего света. Уже лет двадцать мы с ним не встречались вот так, за это время я уже много раз менял часы, но он остался прежним. Я рассказал ему, что в один прекрасный день (если такие вещи вообще можно измерять днями) вышло так, что твой Амос и твоя Мириам влюбились друг в друга.

Может, это произошло, когда Мириам отправилась в Париж, в Парис, чтобы спасти своего драгоценного Иегошуа? Ты же знаешь, что она иногда чувствует себя этакой спасительницей. Но в Париже она обнаружила, что он вовсе не нуждается в спасении, а, наоборот, – ударился в разгул. Видимо, это немного выбило ее из колеи, и тогда ты приказала Амосу поехать и вернуть ее домой.

А может, это случилось, когда ты познакомилась с голландским офицером ООН – он брал книги в библиотеке британского консульства, и ты полгода прожила с ним в бараке возле монастыря Кармезан (видишь, как я осведомлен), а Амос в это время оставался один в Иерусалиме?

Но я предпочитаю думать, что это произошло в самый что ни на есть обыденный момент – в условной «овощной лавке». Когда она, как обычно, была у вас дома. Например, за ужином. Ты делала клубнику со сливками, а они вместе резали салат, и Мириам рассказывала о каком-то происшествии в классе или самозабвенно описывала, как свет падает на листья тополя. Или просто на минуту застыла на месте, погруженная в себя. А Амос взглянул на нее и почувствовал, как раскрывается и тает его сердце.

К тому времени, как моя попутчица вышла из машины, я истекал потом. Столько усилий я приложил, чтобы оставаться наедине с Малахией в этой поездке.

«Треугольник – довольно устойчивая фигура», – сказала как-то Мириам. «Вполне пригодная для жизни. И даже местами обогащающая. При условии, что все стороны знают, что являются сторонами треугольника», – добавила она. Анна, мне требуется твоя помощь. Я не представляю, как это было на самом деле. Вы жили все вместе, втроем, или Амос жил с вами по очереди? Что тебе было известно, а что – нет? Когда тебе рассказали? И что ты при этом испытала? Неужели ты не почувствовала ни капли ревности к своей лучшей подруге?

Мириам сказала, что если я не поверю в возможность существования в мире такой «поэтической геометрии» (я придумал это название), то никогда не прочувствую всего спектра своих чувств. Она не подразумевала какой-то конкретный случай; просто возмутилась моими словами про «стандартную закономерность» отношений между мужчинами и женщинами.

Теперь я понимаю, как много должен объяснять, толковать и переводить даже такому близкому человеку, как ты, для того, чтобы ты точно поняла, о чем именно говорили мы с Мириам.

А еще она тогда швырнула мне в лицо – как ты знаешь, от нее порой искры летят, – что я смелый на словах и трус в жизни. И что, на ее взгляд, истинная смелость заключается в том, чтобы следовать зову своего сердца.

И что Амос – очень смелый человек. Самый смелый и прямодушный из всех, кого она встречала.

Целый день и половина ночи минули с тех пор, как мне стало все известно. Много кофе утекло с тех пор. И все же мне нужно знать – что ты испытывала? Ведь на твоих глазах трепетное чувство пустило ростки в двух самых любимых тобой людях. Куда деваться от горечи и обиды? И как продолжать любить их обоих, не умирая по сто раз за день от боли и ревности? Я знаю, что ответила бы мне Мириам: что, напротив, несмотря на боль, от которой нигде не укрыться, ты любила их еще сильнее.

Но как можно?

Можно! (Поверь, поверь, поверь!)

Не знаю, рассказывала ли она тебе – мы заключили небольшой, но болезненный договор: за каждое слово, которому она меня научит, я должен отказаться от одного слова на моем родном языке. Понимаешь, она хочет рассказать мне историю, и для этой истории нужны слова. Она говорит, что мне необходимо услышать этот рассказ – о полном отречении от себя и слиянии с другим человеком. Как думаешь, Анна, – это возможно? Мне удастся?

1.10

Вот. В этот час ты сидишь на своем балконе под сенью бугенвиллеи. Перед тобой – Иерусалимский лес, за тобой – почти пустой дом. Ты сидишь, глядя в лицо этой красоте. Всматриваешься в сумерки – это самый тяжелый для тебя и все же любимый час. С минуты на минуту Йохай вернется домой, и заботы о нем поглотят тебя до тех пор, пока он не уснет под действием лекарств. Иногда, в одиночку укладывая Идо, я воображаю, как мы с тобой вместе укладываем наших детей – по-домашнему, привычно и неспешно.

Я много думаю о тебе и об Амосе. О том, через что вам приходится проходить каждый день, и о вашей глубокой дружбе. О месте, которое принадлежит только вам двоим, где звучит язык, понятный только вам. Я ощущаю себя посторонним и немного ребенком, наблюдая за вашей близостью.