Искренне Ваша,

Мари-Жорж,

мать-настоятельница ордена сестер Пресвятой Девы Марии

Так Молли осталась в госпитале.

Другое письмо, полученное Сарой, было от Фредди. Она сразу узнала его неровный почерк, так похожий на отцовский, и торопливо вскрыла письмо: Фредди обещал навестить ее в следующий отпуск, и ей не терпелось узнать, когда его ждать. Однако в этом отношении письмо ее разочаровало. Планы Фредди изменились.

Дорогая Сара, — писал он, — как ты помнишь, я думал навестить тебя в монастыре, но вместо ожидаемых трех дней отпуска мне дали целых десять, а главное — прямо на Рождество и Новый год. Это значит, что у меня будет время побывать дома, так что я сначала поеду в Лондон, а потом к отцу. Можно ли надеяться, что ты тоже приедешь и мы проведем Рождество вместе? Я поеду вместе с Джоном Драйвером, моим товарищем-офицером, о котором я наверняка уже писал тебе, и погощу два дня у его родных в Лондоне, в начале и в конце отпуска. Если бы ты тоже приехала, мы могли бы провести эти дни в городе все вместе… Нужно же повеселиться хоть немного, прежде чем возвращаться в этот ад. Напиши, что ты об этом думаешь. В конце концов, ты ведь не состоишь ни в Отряде добровольной помощи, ни в рядах армейских сестер милосердия, которые должны подавать заявление на отпуск так же, как и мы. Наверняка ты сможешь приехать, если захочешь.

Если у тебя получится, то мы все соберемся вместе. Дай знать.

С любовью,

Фредди

Сара читала и перечитывала это письмо. С одной стороны, ей хотелось побывать дома и провести Рождество в поместье Чарлтон Амброуз, чтобы в праздничные дни все было как всегда: дом, украшенный остролистом и плющом, сверкающая огнями нарядная рождественская елка в прихожей. Она очень соскучилась по обволакивающему теплу огромного камина в гостиной и по чудесным запахам печеных и жареных яств, плывущим из большой кухни. Но она понимала, что если приедет домой, то во Францию уже больше не вернется. Она была уверена, что отец найдет способ убедить ее остаться в Англии, и точно так же уверена, что ее место здесь, в монастыре.

Сара с легкостью втянулась в эту новую жизнь, и, хотя работа в палатах была тяжелой и изнурительной, хотя по ночам она засыпала едва ли не раньше, чем успевала раздеться, она никогда не поднималась в комнату, которую они так дружно делили с Молли, не проведя перед этим полчаса в тишине церкви. Постепенно в ней крепло убеждение: Богу угодно, чтобы она была именно здесь. Она боялась, что если приедет домой, то ростки этого убеждения, такие молодые и нежные, могут не выдержать холодного дыхания здравого смысла, исходящего от отца. Несколько дней она не отвечала на письмо Фредди, колеблясь между твердым намерением остаться и соблазнительной мыслью о том, чтобы все-таки поехать… Ведь это только на Рождество! Но в конце концов она решилась и написала, что отпуск ей дать не могут.

Ты ведь знаешь, как ужасно обстоят дела здесь, во Франции, — писала она. — Чудовищное состояние раненых, поступающих к нам, не поддается описанию. Сестры перегружены сверх всякой меры, и хотя моя помощь сводится в основном к черной работе, я знаю, что тоже приношу пользу, и если уеду, всем остальным здесь придется еще тяжелее. Вчера вечером пришла новая партия раненых, и половину негде было разместить. Мы освободили трапезную, и они лежали на столах, некоторые прямо на полу. Только на то, чтобы записать все имена, ушла целая ночь. Обычно это моя работа — то, что я могу сделать, чтобы освободить более опытных сестер милосердия. Ты знаешь, какую грязь эти люди приносят с собой из окопов, знаешь, что их привозят с необработанными ранами — или обработанными наскоро в полевом лазарете. Ты поймешь, почему я не могу так просто уехать домой на Рождество, и, надеюсь, тебе удастся убедить в этом отца, потому что он, конечно же, мне не верит. Вся надежда на тебя, дорогой Фредди.

Приезжай ко мне в следующий отпуск.

С искренней любовью, твоя преданная сестра

Сара

Среда, 3 ноября 1915 года

Сегодня привезли Гарри — Гарри Кука, моего кузена. Я помогала сестре Элоизе, подняла взгляд и глазам не поверила, когда увидела, кто лежит на носилках. Это был Гарри. Он был весь в грязи, так что я сначала даже сомневалась, точно ли это он. Я его видела в последний раз задолго до начала войны, но когда я хорошенько разглядела сквозь слой грязи его бледное измученное лицо, то поняла, что не ошиблась.

Сестра Элоиза отругала меня, что от работы отвлекаюсь, но когда я сказала ей, кто это, сразу смягчилась.

Я заговорила с Гарри, но он меня не узнал. Вроде и в сознании, но глаза закрыты и не понимает, где он.

С ним еще один был раненый, говорит, что друг его. Он не так тяжело ранен, как Гарри — у того-то нога вся раздроблена, вряд ли ее спасут. А этот, другой, ранен в руку, и она у него болит, ясное дело, но не думаю, что отнимут. Он беспокоился о Гарри больше, чем о себе самом, значит, они наверняка очень хорошие друзья, хотя эти раненые томми всегда болеют друг за дружку, мы все уже заметили. Я иногда думаю — есть ли хоть что-то хорошее на этой ужасной войне? Может, вот эта бескорыстная дружба солдат, которых к нам привозят…

11

Дни шли за днями однообразной чередой. Постепенно обеим девушкам стали доверять уже не только мыть палаты, катать тележки и опорожнять ночные горшки. Сестра Элоиза давно заметила у Молли врожденный талант к сестринскому делу. Сама искусная и самоотверженная сестра милосердия, она и в Молли видела ту же заботу о пациентах, видела деловитую сноровку, с которой та помогала, и умение запросто заговаривать с ними и получать отклик. В решительные моменты, которых бывало в избытке и при поступлении раненых, и в повседневной работе, она никогда не теряла спокойствия. Хотя Молли не прошла даже начальной подготовки при Красном Кресте, как Сара, она словно бы инстинктивно понимала, как действовать и что говорить. Поскольку сама сестра Элоиза была слаба в английском, в тех случаях, когда сестры Мари-Поль не было рядом, ей приходилось прибегать к помощи Молли,