– Илль останется здесь до ночи. Он хочет еще посмотреть на европейские столицы, и я буду сопровождать его, но сегодня утром я уехать еще не могу. По правде сказать, мешкать не следовало бы, но я не могу.

– Разумеется, вы сейчас уехать не можете. Мы должны обнародовать результаты экспедиции, и ваше присутствие для этого необходимо.

– Мы уже обо всем сговорились. Сейчас я отдам распоряжение, чтобы в сад сегодня никого не впускали. На старого Шмидта можно положиться, – он не отопрет калитки и будет сторожить, как Цербер. Мой дядя согласен переждать один день, потому что сам он, как и весь экипаж корабля, очень нуждается в отдыхе. Теперь он хочет только демонстрировать мне корабль на полном ходу. Погода совершенно тихая. Мы хотим взглянуть на Вену и вернемся сюда через час еще до восхода солнца. Путь лежит на восток, и поэтому в Вене уже будет достаточно светло. Поедем с нами, мы сможем использовать это время для беседы, а потом мы все вместе позавтракаем.

Все это он говорил в сильном возбуждении, разыскивая при этом свой плащ.

Вам ничего не надо брать с собой, – сказал Грунте. – На корабле есть шубы. Внушите только Шмидту, чтобы он никого не впускал, а я предпочитаю остаться здесь.

Элль разбудил привратника и отдал приказание: – На сегодня вход в сад и в обсерваторию для всех закрыт.

Если случится что-либо особенно важное или если придут знакомые, вызвать его самого. Он рассчитывает на безусловное молчание Шмидта, хоть бы тому и пришлось быть свидетелем чего-либо необычайного.

Старик, приехавший в Германию вместе с Эллем и служивший еще у его отца, обещал точно выполнить приказание хозяина. Жена Шмидта, тоже служившая у Элля, никогда не ходила дальше своего маленького огорода, расположенного за оградой сада; поэтому бояться было нечего.

Элль отправился на лужайку. Воздушный корабль был уже готов к отплытию.

Огни были погашены, и он бесшумно поднялся прямо ввысь.

Город еще спал. Никто не заметил этого темного тела, в одно мгновение исчезнувшего в предрассветном сумраке.

Элль закутался в шубу и молча смотрел на разгоравшуюся зарю.

– Новый день, – тихо сказал он, – поистине, новый день! Я лечу! О, священный Ну!

Но что бы сказала она, Исма? Он забыл обо всем окружающем. Сердце его судорожно сжалось.

Как сообщить ей о постигшем ее несчастьи?

Почему именно теперь, когда ему стало все удаваться, когда осуществилась его заветная мечта, когда он обрел свою истинную родину, именно теперь Исма должна была лишиться счастья всей своей жизни? Он пытался представить себе всю глубину ее скорби, но не мог. Он горевал о погибшем друге, и горячее сочувствие к Исме вызвало слезы на его глазах. Он видел, как она в отчаянии ломает свои тонкие пальцы, он видел ее большие, остановившиеся темно-синие глаза, отдал бы жизнь за то, чтобы избавить ее от этой муки, чтобы спасти и вернуть ей любимого человека. Но это было безнадежно, – что мог он сделать для нее? И несмотря на свою скорбь, он вдруг против воли почувствовал себя пронзенным тайной надеждой, что, быть может, ему удастся возместить ей утраченное счастье. Он стал думать о предстоящих ему великих задачах, но первой задачей было все-таки печальное сообщение, которое он должен был сделать Исме.

Голос Илля вывел его из глубокой задумчивости.

Направо, в лучах восходящего солнца перед ними сверкали Альпы. Воздушный корабль развернул крылья и, плавно спускаясь, описал широкую дорогу над королевским городом на Дунае. Три или четыре раза они почти касались верхушек башен, потом снова поднялись и, спасаясь от лучей утреннего солнца, направились на северо-восток. Они прибыли во Фридау еще до того, как первый луч позолотил купол обсерватории, самого высокого строения во всей округе, и медленно спустились на лужайку.