Теперь, четверть века спустя, виднее, насколько странным местом была эта чернокостная, синеворотничковая Троя; насколько фанатичными были ее жители, ультраправые в штанах на подтяжках и берцах «Доктор Мартенс», ультралевые в джинсах-шароварах JNCO и холщовых кедах. Первые воспевали бойцовскую удаль рабочего класса, проповедовали любовь к огнестрельному оружию, ненависть к правительству, пытающемуся забрать у них это оружие, и прочую конспирологию. «We’re the working class of the USA / And it’s about time that we had our say / Working class is disappearing without a sound / We’re not gonna let our forefathers down…»[97] Вторых же волновали идеи социального равенства, гуманное отношение к животным, веганство, стрэйт-эдж и некоммерческое искусство. Музыка их связала, эти два полюса. Экстремальная музыка, благодаря которой все уживались под одной крышей. Том МакГрегор, солист группы Aerial Raid, говорил, что хардкор – музыка сильных. Им, жителям Трои, было приятно так думать, и мало кому хватало мужества признать очевидное: в первую очередь это – музыка бесправных. Чем ощутимей бесправие, тем больше разговоров о силе. Для мордоворотов вроде бывшего десантника МакГрегора речь шла о физической силе, помноженной на более или менее фашистские взгляды (недаром кто-то из «левой фракции» придумал альтернативное название: не Aerial Raid, а Aryan Race[98]). Для Билла Стока и других поборников стрэйт-эджа сила определялась как самоограничение: отказ от наркотиков, алкоголя, мяса, изделий из кожи, коммерческой продукции и так далее. Впрочем, эта сила тоже нередко находила выход в мордобое. Главное, и те и другие были одинаково фанатичны в своих убеждениях. А ведь это Ницше, их любимый Ницше, заметил, что фанатизм – единственная воля, которая может быть привита робким и слабым.

Когда-то они все ютились под одной крышей, эти «фа» и «антифа», левые и правые маргиналы. Все называли себя «hardcore kids», и ребята вроде МакГрегора принимали Вадика с его русским акцентом и еврейской внешностью. Если и не признавали за своего, то во всяком случае не возражали против его присутствия в их кругу, проявляли гостеприимство. Их сквот стал для него, подростка-иммигранта, первым надежным убежищем.

Но вот прошло четверть века, и Вадик легко может представить своих бывших знакомцев среди тех, кто принимал участие в шарлотсвиллском марше «Объединенных правых»[99] или в штурме Капитолия[100]. Это они – Том МакГрегор, Донни Тафс, Джон Филлипс (кличка: Перки) – сейчас зигуют и размахивают конфедератскими флагами. Да и те, кого притянуло к другому полюсу, ничем не лучше. Потому что, в конце концов, это явления одного порядка. Для тех и других, нынешних, Вадик олицетворяет все, что должно ненавидеть. Для ультралевых он – белый, богатый еврей, да к тому же – адвокат, человек из корпоративного мира, олицетворение «белой хрупкости». Для ультраправых – еврей и иммигрант, угроза их белой цивилизации. Он – другой, то есть враг. И он боится их, своих бывших собратьев по хардкор-сцене, и странно не то, что теперь это так, а что когда-то было иначе. Было странное время, зачаточная стадия социального протеста, когда все протестующие были заодно, даже если протестовали против совершенно разных вещей (вроде того короткого периода на заре ангольской независимости, после подписания Алворского соглашения в 1975‐м, когда переходное правительство включало все три фракции и их лидеры обнимались друг с другом, а заодно с представителями нового правительства Португалии). Время, когда медведь ел траву и лев возлежал с агнцем, а Вадик в течение нескольких недель жил у Перки, который как раз тогда вышел из тюрьмы и устраивал по этому поводу ежевечерние празднества.

С Перки, вечно расхаживавшим по квартире в семейных трусах и лыжной шапке, Вадика свел тот же Рэнди Шульц. Отрекомендовал как «человека знающего и понимающего». За решетку Перки угодил, как водится, за нанесение тяжких телесных. Пока сидел, проштудировал уголовный кодекс и теперь охотно консультировал многочисленных друзей, знакомых и знакомых знакомых, когда те попадали в переплет. Впрочем, его начитанность не ограничивалась одним только УК. Вообще, определенного рода интеллектуальность была у троянцев в чести. О тех, кто много читал, говорили с уважением. Круг чтения был довольно узок и в то же время эклектичен: Ницше, Чарльз Буковски, харе-кришны, гностики, Стивен Кинг, Джеймс Рэйчелс[101]. Главным фильмом была «Цельнометаллическая оболочка» Кубрика. Она служила источником идиоматики, как у советских митьков – «Место встречи изменить нельзя». Что до формального образования, людей, продвинувшихся дальше средней школы, можно было пересчитать по пальцам. Оно и понятно: при такой интенсивной программе обучения в школе жизни большинству было не до университетов. Вадик был исключением. Болтаясь по сквотам с Колчем и компанией, он каким-то образом продолжал учиться в школе. Прогуливал по минимуму и, даже когда прогуливал, умудрялся получать хорошие оценки. Сам всемогущий Кулак, бандюга и студент юрфака в одном лице, мог бы позавидовать такому проворству. Позже, учась в университете, Вадик мечтал быть как Кулак и не подозревал, что он, в сущности, такой и есть. Но Кулак будет потом, в другой жизни. А пока его окружала Троя. Перки Филлипс, Рэнди Шульц, Билл Сток. Троя против всех.

После того как Билл Сток сбежал от правосудия в Аризону, место у микрофона занял третий мушкетер из Four Winds, Джим Фарино, и группа One Man Less пошла в гору. На дворе была середина девяностых, вегетарианское время, когда все вроде бы жили дружно. Если писать об этом времени книгу, ее можно было бы назвать «Портрет американского экстремизма в юности». Кровной вражды еще не было, но будущие враги уже знали друг друга в лицо – и готовились стать врагами. В правом углу – фашиствующий Том МакГрегор, в левом – защитник животных Джим Фарино. Рэнди, чуждый любым манифестам, болтался где-то посередине, дружил с Джимом и ладил с Томом. Группа First Axis могла выступить на одной сцене с One Man Less, а могла и с Aerial Raid. При этом совместный концерт Aerial Raid и One Man Less был невозможен. Если бы МакГрегор и Фарино баллотировались в мэры Трои, восемьдесят процентов населения проголосовали бы за МакГрегора. Здесь любили джинсы на подтяжках и «Доктор Мартенс»; любили чокнутого поэта Рэнди и отпетого граффити-художника Стока, а Джима с его комсомольским запалом стрэйтэджера недолюбливали. У Стока тоже был комсомольский запал, но его спасало то, что он был шпаной с боксерскими ушами, похожими на цветную капусту. Джим шпаной не был, он был прирожденным активистом, и вот этот активизм действовал на многих троянцев как красная тряпка на быка. Но и у активиста Джима был свой законный фан-клуб. Если Рэнди с его сексапильно-траурной харизмой был кумиром местной молодежи, то коренастый коротышка Фарино, обладавший харизмой совсем другого типа, стал звездой на экспорт: его знали далеко за пределами Северного Нью-Йорка, звали выступать в Европе и Японии. Там, за морем, его почитали куда больше, чем дома.