Разумеется, не все члены группы обитают в Казенге. Дом, в котором живет Жузе, находится на другом конце города. В колониальную эпоху его район считался зажиточным. Теперь красивые и ухоженные усадьбы за высокими заборами соседствуют там с халупами и полуразрушенными зданиями. В Луанде издавна ценится любая недвижимость; даже руинированные дома идут по хорошей цене. Халупы на местном жаргоне называются «кубата», что легко запомнить: кубата, кубатура, в общем, клетка. Дома побогаче иногда называют «compão», то есть комплекс, эквивалент английского «compound». В моем иноязычном сознании это слово сразу расщепляется на составляющие части: com pão, то есть «с хлебом». Жилье для тех, кто «с хлебом», у кого есть хлебная работа. После революции эти хлебные дома заселила голытьба из провинций: приходили, стучались в дверь и, предъявив оружие вместо документов, оповещали хозяев о том, что отныне дом принадлежит не им, а народу. В половине случаев и отнимать не приходилось: когда началась война, многие богатые домовладельцы уехали в Португалию, оставив свои апартаменты без присмотра. Легко расправляясь с замками на воротах, возвращенцы из Заира и жители муссеков беспрепятственно занимали дорогие дома в Мирамаре, в Алваладе, в той «старой Луанде», где балюстрады все еще пахли Лиссабоном. Старые хозяева выметались, новые въезжали и за какие-нибудь два-три года умудрялись превратить роскошную усадьбу в трущобу. Но и в таком состоянии, выставив дом на рынок, новые владельцы могли получить за него целое состояние. Перепродав таким образом чужое имущество, они, как правило, исчезали – то ли возвращались обратно в провинцию, то ли еще что. А недвижимость снова переходила в руки новых жильцов, многие из которых были изгнаны из собственных домов тем же самым способом. Иногда люди даже выкупали по огромной цене свои же старые дома – разумеется, после того как грабители засирали их до неузнаваемости.

Карлуш и Шику живут в многоэтажках. На меня эти сородичи нью-йоркских проджектов произвели тяжелое впечатление. Страшный темный подъезд, лифт не работает, надо подниматься на восьмой этаж по темной лестнице. На лестничной клетке вечно околачиваются какие-то странные персонажи. Жузе сказал, что ангольцы долгое время не могли привыкнуть к жизни в многоквартирных домах; даже в люксовых кондоминиумах никто не горел желанием платить за текущий ремонт генераторов, мусоропровода, лифта и прочего общего имущества, и в течение года-двух все начинало разваливаться. Рассказал местный анекдот на эту тему:

– Зиту ничего не делает по дому. Мать его бранит: «Зиту, имбумбавел[88], ты почему никогда ничего не делаешь по дому?» А он ей: «Это потому, маэзинья[89], что мы живем не в доме, а в квартире».

– Слушай, то есть получается, что в этих многоэтажках живет одна беднота?

– Смотря где. Вообще у нас, как ты наверняка уже заметил, очень расслоенное общество. Существует такая старая поговорка: Ангола – богатая страна, в которой живут тридцать миллионов бедных людей. Но в столице все немножко сложнее. Тут есть, например, Луанда-Сул, где новые кондоминиумы и дома с бассейнами. А есть Луанда, где бассейн – это грязная лужа у входа в хижину и нет электричества. И есть Луанда свободных художников, которые презирают деньги, потому что могут себе это позволить. Буржуазная богема, «бобо». Мы не из таких, но, в общем, мы все здесь считаемся людьми, которым повезло. Даже Ману, хоть он и живет в своем муссеке, потому что всегда там жил. Он из бедной семьи. Я из семьи привилегированной. Но по большому счету мы оба – средний класс. А это, поверь мне, уже очень много.

– А разве Ману не хочет уехать из Казенги? Неужели ему там нравится?

– Он у нас диссидент. Пятая колонна.

– Ману?

– Конечно. И его брат тоже. Просто они этого не говорят вслух. Не толкают речи, не выходят на митинги в поддержку КАСА или там Блоку Демократику[90]. Их диссидентство выражается в том, что они живут в Казенге, хотя могли бы, наверное, жить где-то еще. Так что я неточно выразился: они – не совсем средний класс. Средний класс в Анголе не диссидентствует.

– А как же вы с Карлушем и Шику?

– А что мы? Мы принимаем систему такой, какая она есть. Даже если она нам не нравится. Мы с Шику – уж точно. Карлуш – немного другой случай. Он из Уамбо, его семья попала в Луанду во время войны. И он навсегда записал себя в приезжие, хотя прожил здесь уже полжизни. Ему нравится считать себя беженцем. Но на этом его отщепенство кончается. Тем более что он, в отличие от нас, человек семейный.

Сорок лет назад, когда в постколониальной Африке строили коммунизм, отец Жузе работал в дипломатической миссии Анголы в СССР. Какую именно должность он там занимал, Жузе так и не узнал. По-русски его отец всю жизнь говорил плохо, коверкал язык так, что у русскоязычного сына сводило скулы. Но молодому ангольцу хватило и этого ломаного языка, чтобы завести роман с москвичкой, убедить ее выйти за него замуж и уехать с ним в Африку. В те годы, как потом объясняла мать, многие русские женщины мечтали выйти за иностранцев и свалить хоть куда, главное, чтоб за границу. Жузе никогда не мог понять этого стремления. Разве трудно догадаться, что в стране, для которой Советский Союз – big brother, дела должны обстоять еще хуже, чем в самом Союзе? Впрочем, главный вопрос, конечно, не где, а как, в каком качестве. Например, жительница Баку Татьяна Куканова тоже ведь вышла замуж за ангольца, студента Азербайджанского института нефти и химии, – и не прогадала[91].

В советской Анголе семья Жузе была в привилегированном положении. Это было время научного социализма, партсобраний, ячеек. Зарплата дипломата не так уж сильно отличалась от зарплаты рабочего, но ведь дело было не в зарплатах, а в талонах, дававших доступ к закрытым распределителям. Синий талон – для чиновников, зеленый – для научных сотрудников, розовый – только для избранных, членов Политбюро, работников «Сонангола»… У семьи Жузе были розовые талоны. Жили как у Христа за пазухой. Тем не менее его мать впоследствии говорила, что никогда не хотела уезжать из Москвы; что ее заставил муж – и таким образом сломал ей жизнь. Но ее словам нельзя было безоговорочно верить. Она долго не могла привыкнуть к Африке и в течение мучительного периода адаптации старательно перекраивала свою память, так что потом и сама уже не могла отличить правду от вымысла. Мне ли не знать: с моей мамой, учительницей русского языка и литературы, в эмиграции произошло почти то же самое.

Пока в Анголе строили коммунизм, они жили на всем готовом. Но в апреле 1991‐го на Втором съезде ЦК МПЛА было решено сменить курс в сторону рыночной экономики. Все пошло с молотка, от служебных машин до военной техники. Рассказывали, что один из бывших одноклассников отца Жузе, капитан военно-морского флота, купил за тысячу кванз боевой корабль и переоснастил его в рыболовное судно, а все орудия продал боевикам хуту в Руанде. Другой знакомый, заместитель заместителя в Министерстве юстиции, «приватизировал» министерский автопарк: раздал каждому из своих подчиненных по автомобилю, а себе оставил то, что осталось, – семь или восемь подержанных «мерседесов»; засим открыл компанию – люксовый такси-сервис. Это было время неслыханной социальной мобильности. Бывшие аппаратчики в одночасье становились миллионерами. В центре Луанды открывались дорогие рестораны и клубы. В госучреждениях перестали платить зарплаты. Каждый крутился как мог. Увы, отец Жузе не стал олигархом, как некоторые из его сверстников. То ли не захотел, то ли вовремя не сориентировался. Все, что ему удалось, – это открыть лавку в городке Кашито, откуда происходила его семья. Что же касается самого Жузе, он не испытывал никаких лишений. Рос в Анголе, но регулярно наведывался в Россию, к бабушке с дедушкой. Кроме того, провел полтора года во Франции и шесть лет в Америке: у отца были родственники повсюду. В середине девяностых, когда война вспыхнула с новой силой, юноши в Луанде делились на две категории: те, кто по окончании школы уезжал за границу, и те, кого забирали в армию. И хотя к тому моменту у отца Жузе уже не было прежних возможностей, его связей хватило, чтобы сын не загремел в призывники (другим членам группы тоже повезло: Шику и Ману не подлежали призыву, потому что были младше, а Карлуш – потому, что был беженцем с территории УНИТА). Жузе учился актерскому мастерству на театральном факультете Аризонского университета, потом – по программе обмена – в Школе-студии МХАТ. Так же, как и его отец, он шел проторенной тропой успеха, но в какой-то момент сошел с дистанции. Его сверстники, дети аппаратчиков МПЛА, получали образование за рубежом, а по возвращении становились олигархами. Жузе получил образование за рубежом, но олигархом не стал. Теперь он пытается пробиться в теле– и киноиндустрию, а пока ангажементов нет, подрабатывает то официантом в ресторане при гостинице для экспатов, то диджеем.