Шрифт:
Закладка:
Глава 8
Думы под стеной дома-холма
Когда преподобный Ауртни завершил эту короткую пасторскую работу, ему стало дурно от смеси запахов хлева и покойника, и он, попросив у хозяйки извинения, сбежал прочь по коридору. Тем более что он употребил целую чашку святой воды с небес, и теперь ему требовалось облегчиться.
Весь фьорд заполонили дождь и сгущающаяся мгла, так что Сугробная коса скрылась из виду, но в стеклянных окошках в Лощине – большом хуторе Кристмюнда, подрагивал тусклый огонек, а сам этот хутор стоял на другом берегу фьорда прямо напротив хижины и щеголял роскошным фасадом из лучшей корабельной древесины и единственными среди всех фермерских жилищ фьорда стеклянными окнами. Вблизи слышалось, как волны бьют в берег, и их белая кайма изгибается и разбивается на глазах у преподобного Ауртни, словно яркая лента северного сияния. Их лошади скучали у большого камня на краю двора, а дождь хлестал их сзади по ушам. «Поедем домой в темноте», – подумал пастор, пережидая самый сильный дождь в дверях землянки; а Звездочке верить можно, она дорогу домой найдет. Во мгле тропу отыщут сумеречные очи, как сказал поэт[58].
А брать ли им с собой мертвое тело? Скажем, мой Магги[59] может везти его перед собой, лицом вниз… Или лучше сперва сделать ему гроб? Нельзя ведь и дальше держать этого мужика в кровати, когда там дети… Правда, ректор Пасторской школы в последнюю учебную неделю рассказывал о правилах хранения мертвых тел – практических деталях, но тогда Ауртни лежал дома с похмельным гриппом и пропустил эти самые важные за весь курс уроки.
Наконец он разглядел какой-то намек на то, что дождь заканчивается, выскочил под стену землянки, помочился и посмотрел на небо. Ветер крепчает? За тот год с небольшим, что пастор прожил здесь, он усвоил, что Сегюльфьорд, как магнит, притягивает все ветра, здесь шквалы могли возникнуть буквально на пустом месте и были гораздо сильнее, чем те, что знакомы ему по Южным мысам – а уж в том краю ураганы справляли свой праздник круглогодично. Стоило ему вспомнить родные места, как его снова принялся грызть зуб – тот самый отсутствующий зуб из щербатой улыбки кеплавикской чертовки, которая заманила его, пьяного до бесчувствия, к себе в дом и в постель. Как это могло случиться? Что он помнил? А помнил он лишь сильное наслаждение, нежнокожие чары, новый мир наслаждения и нижепоясности, смертное утоление своей любви…
Но вот проснуться в присутствии всех этих людей, которые явились слушателями-свидетелями его страсти… он до сих пор краснел.
И опустил глаза на свою струю. Несмотря на надвигающуюся мглу, можно было уловить разницу оттенков Господних капель и человеческих. Последние были желтого цвета. Пастору пришла на ум прозрачная чистая вода, которую ему дали в доме, прямо из Господнего источника. Этот чистейший дар небес прошел сквозь его тело – и теперь он передавал его дальше, земле, и загрязнил эту чистоту человеческой окраской. Да, вот он: мочащийся под дождем человек, окруженный священными струями Господними, – а одна из них имела несчастье последний отрезок пути пройти сквозь человеческое тело и окрасилась цветом греха.
Он стряхнул последние капли и застегнулся, отгоняя от себя основную угрозу, захватившую его, когда он стоял в доме над помершим бондом Эйнаром, – основную угрозу, холодно и сурово вопрошавшую: зачем ты здесь? Что ты здесь делаешь? И это – твоя жизнь? И ты промаешься один? Один в этом фьорде? С этими людьми? И он бежал от всех этих вопросительных знаков, торчащих из пламенеющего щетиной подбородка покойного, по коридору, на улицу, под дождь, прочь… и там наткнулся прямо на чертову кеплавикскую щербатость. О, Вигдис!.. Привлекательная, прекрасная, просвещенная, – и да, поющая по нотам. Все, что служит к чести человека. Сейчас с ее последнего письма минуло уже девять месяцев. Весь этот страх за такое время мог бы превратиться в ребенка – зареванного.
Но разве можно ожидать от молодого юноши, что он годами будет блюсти себя в чистоте? Разве исландская система любовных отношений не была слишком беспощадна, со своими немыслимыми дистанциями во времени и пространстве? Ингибьёрг, жена Йоуна Сигюрдссона, двенадцать лет сидела в Исландии невестой, прежде чем наконец доехала до него и до Копенгагена. Ауртни знал и другую историю, в которой обрученная ждала так долго, что к тому времени, как сыграли свадьбу, она уже и ребенка успела родить. Нет, может, ему стоит попросту отплыть в Бильдюдаль с первым же кораблем и потребовать к себе свою возлюбленную? Или она уже обручилась с другим? Он спрашивал у гор к западу от фьорда, а они, в свою очередь, – у гор к востоку от следующего фьорда, а те – у гор к западу от него же, и так далее, и вот – четырнадцать гор спросили у четырнадцати, но ответа он не понял. Этому человеку было не уразуметь перешептывания гор.
Глава 9
Угли в углу
Он отвалил хлипкую дверцу и, пригнувшись, вошел в коридор, услышал болтовню соседей в бадстове, за дверью-хлопалкой, но не удержался и завернул в кухню: в настоящую кухню с очагом он не заходил с тех пор, как был мальчишкой, а это было до того, как образование увело его прочь от земляного пола и крыши, на которой росла трава (подумать только: люди здесь жили под дерном и землей!). Он уже полжизни принадлежал исландскому высшему сословию, жившему в мире, обшитом досками, отапливаемом углем, спал на льне и пухе, а не на шерсти и сене, ел с фарфоровых тарелок ножом и вилкой, а не из деревянного аска роговой ложечкой, а та еда была приготовлена на специальных машинках, а не на очаге из каменного века.
Он пригнулся и вошел в короткий поперечный коридорчик, который отходил от основного коридора вправо и вел в маленькую, пахнущую гарью, напитанную дымом и почти совсем темную комнату. Но из дыры в потолке чуть пробивался бледный свет. Рослый пастор тотчас задел головой котелок, свисающий с потолка, а тот ударился о другой котелок: басовитый звук довел его до очага – низенькой каменной кладки в самом дальнем углу в потемках, и до углей, посверкивающих там под чем-то, подобно красно-желтому цветку белого
