А сейчас силы покинули его, он сидел перед домом, словно громом пораженный, и молил самого небесного дьявола вернуть мальчишку, – тогда он пересмотрит свое отношение к нему, только бы он предъявил ему светлую головушку на склоне или две ноги на берегу.

Его солнце поглотило? Он представил себе мальчика, весящего 40 килограммов, высоко на полке в солнечном луче, да, в дальнем углу кладовой солнца, купающегося в роскоши и свете, уписывающим золото и лучи. Это светлое видение – знак того, что Геста призвали прочь? Или это символ жизни? Жизни лучшей, чем та, какую мог предложить ему он? Лауси – поэт до мозга костей – даже потерял способность читать в собственном уме. И все же он – неожиданно и нехотя – начал слагать эпитафию:

А этот гость[51] – он не ушел,

хотя сказал «Прощай!»…

Так прошло это лето – со светлопечальными ночами, и одинокий энциклопедист вечер за вечером молчал перед своим домом, окидывая взглядом горный склон и фьорд в надежде, что сын Эйлива восстанет из пучины и белоночными шагами взойдет вверх по горе – к нему, к ним. Порой он натыкался на внучку, которая спрашивала:

– Дедушка! А что ты все время сидишь?

– Сижу, и все. А тебе спать не пора, голуба моя?

Глава 6

Крепкая хватка страны

Пришел сентябрь, а с ним и ливнищи. Хуторянин Лауси ползает холодными коленями по крыше своего дома, пытаясь наладить пузырь в окошке[52] (по нему вода льет прямо на кровати, на женщин и детей) и одновременно уже в который раз пробуя закончить строфу, которую начал сочинять летом: как странно, что у меня так плохо получается… «возмещай», «обещай», «оповещай», «вычищай»… Черт раздери, какие-нибудь еще рифмы на «прощай» бывают? А может, ну ее, эту первую часть проклятую, – проще новую сочинить? Нет, это было бы ниже его достоинства. А может, в этом стихоплетном запоре есть свой смысл? Может, мальчик где-нибудь живой, хочет жить и оттого не дает мне сочинить про него эпитафию?

И в самый разгар этих набрякших от дождя дум на хутор занесло гостя. Во двор въехал преподобный Ауртни на рыже-пятнистом коне, в сопровождении мальчишки-подростка на уставшей от подъема серой лошаденке. Экипированы они были хорошо, да промокли изрядно; на пасторе была широкополая шляпа и модное пальто. Лауси увидел, что мальчишка был не кто иной, как Магнус по прозвищу Пустолодочный. Три года назад его принесло на Косу штормом в лодке, которую все считали пустой, пока паренек не встал с ее дна. С тех пор он жил в Мадамином доме; волосы у него были льдисто-белые, а брови инеистые (как гласило предание, он три недели пролежал на морской льдине), а лицо всегда красное, толстощекое.

Лауси поспешно закончил шпаклевать вокруг конструкции из пузыря особой смесью земли с навозом, затем подложил туда дерн и быстро вымыл руки о мокрую траву на крыше, а потом легко соскочил с нее вниз. Пастор со светской медлительностью спешился и, пока мальчишка занимался лошадьми, стал здороваться с хозяином хутора. Их рукопожатие было холодным и мокрым, приправленным парой комков земли с примесью навоза, а также оно было сугубо исландским – в том смысле, что ничего не означало: хуторянин не питал никакого почтения к пастору, а пастор – к собственной должности. Здесь всего-навсего сошлись две белые игральные кости, которые жизнь забросила слишком далеко от своего центра, и они упали в этом суровом фьорде, и на одной выпало «шесть», а на другой – «один», и они безропотно повиновались такому раскладу и поэтому пожали друг другу руки – два исландца, у которых не было выбора: светский человек, никогда не путешествовавший по свету, и поэт, вынужденный чинить крыши и сколачивать не строчки, а доски. Рука руку жала – а страна их мертвой хваткой держала…

Но несмотря на разницу между числами «шесть» и «один», именно этих жителей Сегюльфьорда можно было больше других назвать коллегами. Ведь оба они были людьми духа.

Преподобный Ауртни прибыл в Нижний Обвал во время своего ежегодного объезда хуторов, и Лауси провел его к своим женщинам в темную хижину, быстро посмотрел на потолок: ага, течь поменьше стало, – а потом вынул из щели над супружеской кроватью специальную пасторскую тарелку, сдул с нее землю и пыль и несколько раз обтер о правую ягодицу. Пастор с удивлением посмотрел на эти манипуляции, а затем – на заднюю часть штанов хозяина (после того как тот подал ему тарелку): ну, в общем, не такие уж и грязные.

– Вы нас совсем врасплох захватили. Я даже не знаю, найдутся ли у нас лакомства для человека, обученного богословию.

– Не беспокойтесь: мы едем с Сегюльнеса. Там нас так угощали – мы в седло без посторонней помощи едва влезли! Я насчитал, что мой помощник съел шестнадцать оладий.

Мальчишка, притулившийся на краю кровати, рассмеялся носом – красный как рак, а вместо десен оладьевое тесто.

– В Сегюльнесе народ не бедствует. Море им каждый день приносит по целому лесу[53], – сказал хозяин Обвала, вынимая табакерку, и с легким удивлением добавил: – А вы через Мертвяцкие обвалы верхом проехали?

– Да, но больше не станем. Я пока не все знаю в этом фьорде. Лошадей полпути пришлось вести в поводу.

– А-а. То-то я смотрю, у них копыта скосогорились.

Лауси предложил гостям табака, от которого они отказались, после чего сам всосал понюшку в свою ноздрю с тыльной стороны правой ладони, со смачным звуком. Хозяйка Сайбьёрг ринулась в кухню за кофе, а ее мать Грандвёр неподвижно сидела, – только спицы в руках шевелились. Чтоб остановить эту вечную вязальную машину, одного пасторского визита было недостаточно. И все же старушка подняла прозрачные глаза на пастора и вдруг напомнила ему женщину, которая сидит в поезде и провожает глазами еще одну проносящуюся мимо деревню: она их явно немало перевидала, этих преподобных.

– Мы ненадолго, – объявил Ауртни, будто принял ее послание; он сидел на кровати напротив «вязальной машины», рядом с Магнусом, отложил тарелку, достал книгу и поднес ее к столбику мелкой мороси, исходящей из только что починенного оконца в крыше. – Итак, посмотрим: Сигюрлаус Фридрикссон, Сайбьёрг Сигюртоура Сигманнсдоттир, Грандвёр Гвюдманнсдоттир и Сньоулёйг Сигюрлаусдоттир. И малыши – это у нас Хельга и Бальдюр, дети Йоунса.

– Нет, Йоунаса! – грянула Сньоулёйг, которая сидела на передней кровати и вязала красно-коричневый носок. Спицы в ее руках ходили так быстро, что