Шрифт:
Закладка:
И к девственным американским взморьям.
Мне цели не достичь, и ждут меня
Счастливые случайности исканий,
А не обманчивый заклятый плод.
То чувство знают все, кто отдавался
Познанью звезд и числового ряда…
Любовь, неразделенная любовь.
Кот
В тебе зеркал незыблемая тишь
И чуткий сон искателей удачи.
Ты, под луной пантерою маяча,
Вовек недосягаемость хранишь.
Как будто отделило божество
Тебя чертою, накрепко заклятой,
И недоступней Ганга и заката
Загадка отчужденья твоего.
С каким бесстрастьем сносишь ты мгновенья
Моих пугливых ласк, издалека,
Из вечности, похожей на забвенье,
Следя, как погружается рука
В сухую шерсть. Ты из других времен,
Властитель сферы, замкнутой, как сон.
Ист-Лансинг
Дни и ночи
переплетены (interwoven) с памятью и страхом,
cо страхом, который похож на предчувствие,
с памятью, которой мы называем трещины в стене забвения.
Для меня время всегда было двуликим Янусом,
что смотрит на закат и на рассвет;
мой план на сегодня – восславить тебя, о будущее ближайшее.
Края Завета и топора,
деревья, на которые я смотрю и которых не вижу,
ветер с птицами, которых я не знаю, благословенный холод ночей,
которые медленно погрузятся в сон, а может быть, в родину,
выключатели и двери-вертушки, к которым я со временем привыкну,
утро, когда я скажу себе: «сегодня – это сегодня»,
книги, которых коснется моя рука,
друзья и подруги, которые станут лишь голосами,
желтый песок заката – единственный цвет, который мне остался,
все это я буду теперь воспевать – точно так же,
как воспеваю, терзая память, кварталы Буэнос-Айреса,
где я никогда не был счастлив
и где я никогда не смогу быть счастлив.
Воспеваю тебя в вечерних сумерках, Ист-Лансинг,
зная, что пусть мои слова и точны,
но все равно они неуловимо ложны,
ведь реальность непостижима,
а язык – это лишь строгий ряд знаков.
Мичиган, Индиана, Висконсин, Айова, Техас, Колорадо, Аризона,
скоро я постараюсь воспеть и вас.
Койоту
Веками гладь песка тебе внимала,
во всех пустынях мира за тобой
следы бежали, раздавался вой
гиены алчной, серого шакала.
Веками? Я соврал. Незримый ток
времен – не волчья, не твоя забота;
ты – бытие как есть, азарт, охота,
мы – непрерывность жизни, скучный срок.
Ты невозможный одинокий лай,
звучавший над песками Аризоны,
наполнившие тот бескрайний край
потерянные яростные стоны.
Ты символ памятных моих ночей,
так отразись в элегии моей.
Золото тигров
Сколько раз – по многу часов,
До желтых полос закатных —
Я смотрел на бенгальского тигра:
Он, могущественный, ходил взад-вперед
За железными прутьями клетки
И не знал, что это – его тюрьма.
Позже были другие тигры,
И был огненный тигр Блейка;
Позже были другие злата:
Дождь золотой, который был Зевсом влюбленным,
Кольцо, что каждые девять ночей
Рождало девять колец, а эти —
Новые девять, и так – без конца.
С годами мне были даны
Другие прекраснейшие цвета,
А теперь мне остались:
Свет неясный, безысходная тьма
И золото, виденное в начале жизни.
О закаты, о тигры, о сиянье
Мифов и эпоса,
О драгоценное злато твоих волос,
Которого жаждали руки мои!
Примечания
Тамерлан
Мой несчастный Тамерлан, вероятно, прочел в конце XIX века трагедию Кристофера Марло и какой-нибудь учебник по истории.
Танки
Мне захотелось приспособить к нашей просодии японскую строфу, состоящую из пяти стихов: пятисложника, семисложника, еще одного пятисложника и двух семисложников. Кто знает, как прозвучат мои упражнения на слух восточного читателя? Оригинальная танка также лишена рифмы.
Золото тигров
О кольце девяти ночей любознательный читатель может прочесть в главе 49 «Младшей Эдды». Имя кольца было Драупнир.
Сокровенная роза
(1975)
Предисловие
Учение романтиков о вдохновляющей поэтов Музе исповедовали классики; учение классиков о стихотворении как результате интеллектуального расчета провозгласил в 1846 году романтик Эдгар По. Факт парадоксальный. Если не брать одиночные случаи вдохновения во сне – сон пастуха, который передает Беда, знаменитый сон Кольриджа – очевидно, что оба учения по-своему правы, только относятся они к разным стадиям процесса. (Под Музой мы разумеем то, что евреи и Мильтон называли Духом, а наша унылая мифология именует Подсознанием.) Со мной все происходит более или менее одинаково. Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. Таковы начало и конец, но середина от меня скрыта. Если соблаговолят звезды или случай, она постепенно проступит. Но возвращаться к исходной точке в полной темноте придется не раз. Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат. Представления об искусстве идей упрощают дело, поскольку никому не известно, что у него получится. Автор – допустим, Киплинг – может придумать сказку, но ему не под силу проникнуть в ее мораль. Его долг – быть верным собственному воображению, а не быстротечным обстоятельствам так называемой «реальности».
Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь позднее его измельчило время. Дело поэта – хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Вергилий:
Tendebanque manus ripae ulterioris amore[27], —
или Мередит:
Not till the fire is dying in the grate
Look we for any kinship with the stars[28], —
