Сквозящую на солнце крону пальмы,

Шотландских угольных быков, закат

И хвощ, разросшийся после владельцев.

Здесь было все: опасность и клинок,

Геройство и жестокое изгнанье.

Застыв в седле, царили надо всею

Равниной без начала и конца

Хозяева немереных просторов —

Мигель, Тадео, Педро Паскуаль…

Но, может быть, загадочно и втайне,

Под этим кровом на один ночлег,

Возвысясь надо временем и прахом,

Покинув зеркала воспоминаний,

Мы связаны и объединены,

Я – сном, они между собою – смертью.

Утраченное

Где жизнь моя, которой не жил, та,

Что быть могла, бесчестием пятная

Или венчая лаврами, иная

Судьба – удел клинка или щита,

Моим не ставший? Где пережитое

Норвежцами и персами времен

Былых? Где свет, которого лишен?

Где шквал и якорь? Где забвенье, кто я

Теперь? Где избавленье от забот —

Ночь, посланная труженикам честным

За день работ в упорстве бессловесном, —

Все, чем словесность издавна живет?

Где ты, что и сегодня в ожиданье

Несбывшегося нашего свиданья?

X. М.

В проулке под звонком и номерною

Табличкою темнеет дверь тугая,

Чьи таинства утраченного рая

Не отворяются передо мною

По вечерам. После труда дневного

Заветный голос, реявший когда-то,

Меня с приходом каждого заката

И каждой ночи ожидал бы снова,

Но не бывать. Мне выпали дороги

С постыдным прошлым, смутными часами

И злоупотребленьем словесами

И неопознанным концом в итоге.

Пусть будут у черты исчезновенья

Плита, две даты и покой забвенья.

«Religio médici»[26], 1643

Храни, Господь (не надо падежу

Приписывать буквального значенья:

Он – дань словам, фигура обращенья,

Что в час тревог – с закатом – вывожу),

Меня от самого меня храни,

Прошу словами Брауна, Монтеня

И одного испанца – эти тени

Еще со мною в сумрачные дни.

Храни меня от смертного стыда —

Лежать в веках никчемною плитою.

Храни, Господь, остаться тем же, кто я

Был в прошлом и пребуду навсегда.

Не от клинка, пронзающего плоть,

Но от надежд храни меня, Господь.

1971

Сегодня на Луну ступили двое.

Они – начало. Что слова поэта,

что сон и труд искусства перед этой

бесспорной и немыслимой судьбою?

В пылу и ужасе перед святыней,

наследники Уитмена ступили

в мир не тревожимой от века пыли,

все той же до Адама и поныне.

Эндимион, ласкающий сиянье,

крылатый конь, светящаяся сфера

Уэллса, детская моя химера —

сбылась. Их подвиг – общее деянье.

Сегодня каждый на Земле храбрее

и окрыленней. Многочасовая

рутина дня исчезла, представая

свершеньями героев «Одиссеи», —

двух заколдованных друзей. Селена,

которую томящийся влюбленный

искал века в тоске неутоленной, —

им памятник, навечный и бесценный.

Вещи

Упавший том, заставленный другими

И день и ночь беззвучно и неспешно

Пылящийся в глубинах стеллажей.

Сидонский якорь в ласковой и черной

Пучине у британских берегов.

Пустующее зеркало порою,

Когда жилье наедине с тобой.

Состриженные ногти вдоль петлистой

Дороги через время и пространство.

Безмолвный прах, который был Шекспиром.

Меняющийся абрис облаков.

Нечаянная правильная роза,

На миг один блеснувшая в пыли

Стекляшек детского калейдоскопа.

Натруженные весла аргонавтов.

Следы в песке, которые волна

С ленивой неизбежностью смывает.

Палитра Тёрнера, когда погасят

В бескрайней галерее освещенье

И только тишь под сводом темноты.

Изнанка многословной карты мира.

Паучья сеть в укромах пирамид.

Слепые камни. Ищущие пальцы.

Тот сон, который виделся под утро

И позабылся, только рассвело.

Начало и развязка эпопеи

При Финнсбурге – те несколько стальных

Стихов, не уничтоженных веками.

Зеркальный оттиск букв на промокашке.

Фонтанчик с черепахою на дне.

Все то, чего не может быть. Двурогий

Единорог. Тот, кто един в трех лицах.

Квадратный круг. Застывшее мгновенье,

Которое Зенонова стрела

Летит до цели, не сдвигаясь с места.

Цветок, забытый в «Рифмах и легендах».

Часы, что время и остановило.

Та сталь, которой Один ствол рассек.

Текст неразрезанного тома. Эхо

За горсткой конных, рвущихся в Хунин,

Что и поныне чудом не заглохло,

Участвуя в дальнейшем. Тень Сармьенто

На многолюдном тротуаре. Голос,

Который слышал на горе пастух.

Костяк, белеющий в барханах. Пуля,

Которою убит Франсиско Борхес.

Ковер с обратной стороны. Все вещи,

Что видит только берклианский Бог.

В опасности

Это любовь. Я должен спрятаться или сбежать.

Стены ее темницы растут как в страшном сне. Прекрасная маска сменилась, но она, как всегда, единственная. На что мне мои талисманы: литературные упражнения, беспорядочная эрудиция, изучение слов, в которых суровый Север воспевал свои моря и мечи, бескорыстная дружба, галереи Библиотеки, простые вещи, привычки, юная любовь моей матери, тени погибших в сражении предков, вечная ночь, вкус сновидения?

Быть с тобой или быть не с тобой – вот мера моего времени.

Уже разбился кувшин у фонтана, уже человек поднялся на зов петуха и скрылись во мраке глядящие в окна, но и сумрак не приносит покоя.

Я знаю, это любовь: тревога и облегчение, едва лишь услышу твой голос, надежда и воспоминание, ужас жизни отныне и впредь.

Любовь с ее мифами, с ее маленьким бесполезным волшебством.

Есть угол, мимо которого я не решаюсь пройти.

Ко мне приближаются армии, полчища.

(Этой комнаты не существует; она ведь ее не видела.)

Меня выдает ее имя.

Эта женщина болит во всем моем теле.

Гаучо

Рожденный на границе, где-то в поле,

В почти безвестном мире первозданном,

Он усмирял напористым арканом

Напористое бычье своеволье.