стоял в дверях и наблюдал. Как спустя еще какое-то время сознание прояснилось и Элеорд попросил: «Идо, нарисуй на стене крылатую лисицу». Как началось воспаление; как сознание долго не возвращалось; как на время отказало и зрение, но он все думал: нарисовал ли Идо лису? Оказалось, что да, нарисовал ― яркую, алую, быструю. За долгие приливы он стал рисовать их еще лучше, чем в детстве.

С лисой пришло облегчение, спал жар. Тогда Элеорд попросил у Идо кое-что еще, надеясь ухватиться за это, ухватиться крепко, как только возможно, и больше уже не падать. Он велел: «Рассказывай мне. Рассказывай, что там, за стенами нашего дома…»

И Идо стал рассказывать.

Он рассказал, как много ночей назад, когда Элеорд был в забытье, сумасшедшие чуть не сожгли дом ― опять явились те, кто ненавидел живописцев проклятого Первого храма. К счастью, слуги утихомирили этих людей и сдали городской страже; конюх Элеорда, его садовник и повар ведь были здоровяками. Все обошлось, а сама стража, вычищенная от предателей, стала бдительнее и злее. Больше дом и его обитателей не тревожили. Жаль только сад, который почти весь погиб.

Затем Идо рассказал, как венчались Вальин Энуэллис из рода Крапивы и Ирис Иллигис, Королевская Незабудка. Церемония была традиционной: влюбленные ― влюбленные ли? ― стояли по колено в спокойном море, а жрец ― на камне, возвышаясь над ними. Он украсил им шеи ожерельями из раковин, возложил на головы сначала венки из крапивы и незабудок, а потом тиары и наконец ― благословил именами Пала, Светлой и Темной Праматерей. И все же обычай тогда немного нарушили: лицо скрывали за фатой не только невеста, но и жених, ведь с моря шла буря. Графу явно было плохо; он не хотел пугать подданных своим видом. В воде он не упал только чудом. Но он крепко держал ладонь маленькой избранницы до самого конца, а потом ― следуя тому же ритуалу ― вынес ее из моря на руках.

Еще Идо рассказал, что прямо сейчас где-то далеко умирает верховный король Цивилизации Общего Берега ― умирает тускло и одиноко, ведь он потерял всех дочерей и отдалил всех фаворитов. Он совсем слаб и безумен в последние дни, он просит слуг собирать ему букеты: незабудки и розы, крапиву и чертополох, бузину, лилейник, все гербовые растения… «Они должны, должны быть подле меня! Где они, где?» ― твердит король. Но ему приносят только вереск, опавшие листья и еловые ветки, ведь в его землях тянется и тянется фиирт, с неба сыплет ледяное крошево, нигде не осталось цветов. А в оранжереях все завяло из-за того, что некому было заботиться об отоплении и поливе; без пиролангов система труб быстро вышла из строя. Но несчастный старик, отягощенный короной, раз за разом на заплетающихся ногах ходит туда ― в погибшие сады ― и ложится на желтый мох меж корней самого старого дерева. О нем почти не скорбят, его почти забыли: всюду звучат уже новые имена.

Наконец Идо рассказал о том, чего не видел, но о чем слышал от друзей, ушедших с Вальином в военный поход. О бойне, где сошлись два войска, и прежде всего два предводителя. О золотом и серебряном блеске оружия, о вытоптанной траве и сорванных глотках, о крови и дыме, о том, что беду принес тот, от кого не ждали. Сражение могло быть и фатальнее, но его остановили. Остановили и долго, долго говорили, правда, не договорились ни до чего. Как печально. Печально, что речами уже не остановить тех, кто рушит старые города, не возводя новых; тех, кто вливает в море кровь братьев, мешая с собственной; тех, кто сжигает чужие черешневые сады. Здесь Элеорд ощутил, что слабеет, и прошептал:

– Замолчи, пожалуйста. Я больше не могу.

Элеорд ди Рэс умирал. Или ему казалось, что он умирает, а на самом деле умирал мир? Как в том сне. Где все объяла чернота, где она никому не дала сбежать, а в конце остался один-единственный пустой холст в серебряной раме.

– Идо… ― позвал он, но Идо рядом не было. Оказалось, Элеорд потерял сознание не на пару мгновений, а на несколько часов, и успела наступить ночь.

И снова день за днем он тонул в темноте, захлебывался, зарываясь в илистое дно боли, ― и раз за разом выныривал и снова что-нибудь слушал. Он цеплялся за нарисованную лисицу, за улыбку осунувшегося Идо, за натянутый смех учеников и слуг, то остававшихся поухаживать за ним, то просто заглядывавших проведать. А снились ему отцовские бродяжки в грязных тканевых масках и мерзлый виноград, вырастающий отчего-то прямо в море.

Однажды Элеорд открыл глаза, почувствовав острый запах благовоний – хвои и апельсина, ― и увидел сидящего в изголовье Вальина Энуэллиса, усталого, задумчивого. Сначала и это показалось сном: что граф мог забыть в доме ди Рэсов, он в его нынешнем положении? Но вряд ли. Так печальны и тревожны люди лишь наяву.

– Как вы? ― прошептал юноша, бледный, худой и все же выглядящий сейчас почти здоровым. ― Простите, что беспокою. Но мне нужно убедиться… ― он замялся, точно продолжение было предосудительным. ― Неважно, может, я спешу…

Элеорд вспомнил портрет, где к описанию мальчика просилось единственное слово ― «тщедушный». Многое во взрослом Вальине изменилось: прибавилось стати, выправилась осанка, руки больше не казались хрупкими веточками. А главное, новой жизнью загорелся взгляд, светлый, строгий, но добрый и открытый. И Элеорд улыбнулся этому новому, незнакомому гостю. Кашлянул и, собрав силы, хрипло ответил:

– Лучше. ― Он даже почти не лгал. ― Надеюсь, что и вы тоже.

Вальин вернул улыбку, но не кивнул. Возможно, просто устал кивать.

– Вы очень нужны мне здоровым. ― К удивлению Элеорда, прозвучало почти требовательно, но за этим тут же последовало мягкое: ― Как можно скорее. Большинство посещающих вас медиков ― мои. И так будет продолжаться сколько нужно. Я… ― на миг он потупился, ― я был довольно жесток к одному гению и дал ему разбиться вдребезги. Я очень хочу уберечь хотя бы вас.

Наверное, он имел в виду Сафиру Эрбиго. Говорили, она сошла с ума от горя по Остериго ― и даже знавшие ее пироланги не смогли тут помочь. Так и скиталась бедняжка по улицам, всем подряд пророча смерть и ни у кого не беря ни денег, ни хлеба.

– Я благодарен за заботу, ― искренне отозвался Элеорд и вздохнул: заломило