«Это ненадолго, Бьердэ. Они одумаются ― и мы вернемся». Так сказали те уходящие, кого он поначалу, еще цепляясь за свою веру, пытался обвинить в малодушии. «Как они одумаются, если не помочь?» ― спросил Бьердэ и услышал: «Зато мы не навредим. Ведь мы заберем все». Все, что стреляет. Все, что быстрее ветра. Все, что туманит разум настолько, чтобы безумно рваться в бой, и почти все лекарства. Большая часть знаний, помогавших Общему Берегу процветать, была обретена именно благодаря пиролангам ― те изобретали, изобретали, делились, делились, не видя беды. Беда пришла. Знания стали опасными для братьев. Может, помахав мечами, потеряв руки, ноги и головы, поняв, чего стоит неутолимая боль, они успокоятся? Так рассуждали старейшины. Бьердэ тоже пытался.

Вальин застонал, но Бьердэ к нему не подошел. Он уже стоял у двери и не мог только последнего ― отвести взгляд. «Так надо, ― уверил себя он. ― Или будет хуже». А потом, стыдясь собственной подлости, добавил: «Ты выбрал это сам».

Сам. Здесь и лежала пропасть, которую Бьердэ переступить не смог и из-за которой впервые задумался об уходе. Вся эта история с фииртом у короля… Нет, нужно брать раньше ― с храмами и гибелью графской семьи. Нет, еще раньше ― за голову нужно было хвататься, когда в Жу за считаные дни «вымерла» половина графской династии ― разве это не мерзость? Король не вступился за погибающий Чертополох и не прислал людей даже для формального расследования, благословил поганого Шинара. Король не одобрил строительство темных храмов и не запретил его, вяло трепыхаясь, только если из-за этих храмов кто-то кого-то убивал. И после этого король посмел просить еду у своих и так намучившихся вассалов? Собрался с «верным Общим Берегом» воевать против «отступников, прикрывающихся темными богами», на том лишь основании, что отступники не прислали ему рис и фрукты? И Вальин… Вальин, который больше, чем другие, должен бы спросить с короля, согласился помочь ему «всех примирить и навести порядок». За смешные подачки, которые получил, потеряв семью и пожертвовав едва обретенным здоровьем! За девчонку, которую не любит! За тиару, которой не желал! И, наверное, за то, как жил его покойный отец… строил что хотел, спал с кем хотел. Старейшины звали Вальина чуть ли не надеждой, способной вновь сплотить мир. А Бьердэ звал его слепым дураком.

Сегодня, придя в пещеры, где спали последним сном все прежние графы, Бьердэ долго смотрел на застывшее в соляной толще лицо Остериго Энуэллиса и, вспоминая свою верность и привязанность, пытался за него помолиться, а потом… просто плюнул на камни рядом. Его самого испугал этот поступок ― отвратительный, несправедливый и невозможный для того, чья суть ― холодная звездная пыль. Тогда-то Бьердэ наконец понял собратьев, понял все их упреки в свой адрес. И понял, что должен уйти тоже.

Пироланги всегда оберегали свои чистые разумы, держались над схватками, точно и не были частью человечества. На руках их почти не вспыхивали цветы: боги оградили их от страстей, сопряженных с властью. Пиролангам недоступны были искусства, только науки: искусства предполагали чувства и воображение, которые Сила роздал в основном нуц и кхари. А теперь пироланги ― большинство ― не могли оставаться наблюдателями: кто-то тоже привязался к определенным богам, кто-то ― к правителям, а кто-то ― как Бьердэ ― ко всем сразу и до безумия хотел одного: чтобы стало как раньше. Чтобы не лилась кровь; чтобы днем лечить людей, а вечером смотреть на закат; чтобы знать, что завтра ― такой же день. Пусть мелко, пусть с «погаными местами», но… что такое обиженный бог, скрытый небом, в сравнении с человеком, страдающим на твоих глазах? Бьердэ не хотел, чтобы Вальин тащил эту ношу. Не хотел, чтобы погиб Эвин, не хотел, чтобы художник ди Рэс… чтобы с ним случилось то, что случилось. И ничего бы не было, если бы Остериго не захотел Справедливости и не построил храм Смерти. Если бы люди не перессорились из-за того, что задумывалось для мира в их душах, а точнее, не сделали это поводом для распрей. А впрочем… за всем этим отчаянием, за всей злобой у Бьердэ остался вопрос, вопрос, никем не произносимый и оттого тяготящий все сильнее: что… серьезно? Если бы не было этого повода, не было храма, война бы не началась?

Он знал ответ и не мог, больше не мог оттолкнуть. Возможно, старейшины были правы. Этого не понять, если не подчиниться их приказу.

Бьердэ в последний раз вгляделся в того, с кем провел почти два десятка приливов, и сосредоточился. В спутанном сознании Вальина роились призраки, среди которых выделялся один ― чернолицый, златоглазый, знакомый. С ним Вальин спорил все о том же ― о Тьме и Свете. Призрак ускользал, Вальин шел за ним. Бьердэ не мог догнать обоих. Он вообще больше не мог догнать этот мир.

Закрывая дверь, чтобы навсегда покинуть замок, он сумел попрощаться с Вальином Энуэллисом совсем не теми словами, которые приготовил поначалу. Те слова ― «Побереги себя, я буду любить тебя вопреки всему» ― были не для того, кто предателем уходит в равнодушную горную белизну. Бьердэ сказал:

«Крапива всегда жжется, мой юный граф. Но она же исцеляет и дарит облегчение. Она первой пробивается на самых запущенных пустырях. И ее не так просто вырвать с корнем. Помни об этом. Будь стойким, когда зазвенят мечи и задрожит земля…»

* * *

Элеорд ди Рэс не видел ничего. Он лежал, будто распятый, и не мог двинуться; только ощущал, как из него уходят и жизнь, и последняя воля к ней. Перед глазами, если он открывал их, расплывались лица. Слуги, Идо, медики превратились в призраков. Призраки толпились, шептались, уносились за чем-то и приносили что-то ― отвары, повязки, инструменты. Призраки возились рядом, прикасались к Элеорду то холодными, то теплыми руками, поднимали его, снова укладывали. Призраки о чем-то допытывались, но он не мог им помочь. Призраки пахли то дымом, то морем, то кровью.

Из тех дней Элеорд помнил немного: как однажды пришел пироланг Бьердэ и, разрезав плоть, заменил ему какой-то сустав; как при этом его крепко держали, а он ― и откуда взялись силы? ― вырывался; как Идо ― бледный, маленький ―