Приходится признать: тезис о том, что технология записывает время, является онтологическим и универсальным утверждением. Антропология техники Леруа-Гурана уже показала, что технику надо понимать как форму экстериоризации памяти и освобождения органов, а значит, изобретение и использование технических устройств также является процессом гоминизации. Использование орудий и освобождение рук, изобретение письма и освобождение мозга – это перекликающиеся виды деятельности, которые преобразуют человека и определяют его как вид. Другими словами, Леруа-Гуран развивает теорию эволюции человека в перспективе изобретения и использования технических объектов. Однако опыт техники связан с космологией и частично ею обусловлен – и как раз в этом смысле мы настаиваем на важности космотехники. Технические устройства соматически функционируют как продолжение органов – и в качестве протезов универсальны соматически и функционально, и всё же они не обязательно универсальны космологически. Иначе говоря, в той мере, в какой техника одновременно управляется и ограничивается космологическим мышлением, она приобретает различные значения, выходящие за рамки одних лишь ее соматических функций. Например, в разных культурах могут быть схожие календари (с 365 днями в году), но это не означает, что у них одинаковый концепт или одинаковый опыт времени.

И вот, как говорилось во Введении, сам Леруа-Гуран предлагает всеохватывающую теорию конвергенции и дивергенции технических изобретений в различных средах исходя из двух общих понятий: технических тенденций и технических фактов[408]. Техническая тенденция – это универсальная тенденция, которая возникает в процессе техноэволюции, например, использование кремня или изобретение колеса; тогда как технические факты относятся к конкретным выражениям этой тенденции, обусловленным специфической социально-географической средой: например, изобретение орудий, которые подходят для конкретной географической среды или усваивают использование определенных символов.

Тем не менее, даже если мы согласимся с Леруа-Гураном и будем рассматривать экстериоризацию памяти в качестве общей технической тенденции, это еще не позволит нам объяснить, почему и как всякая культура экстериоризуется различными темпами и в разных направлениях; то есть это не объяснит, как экстериоризация детерминируется определенными условиями – не только биологическими и географическими, но и социальными, культурными и метафизическими. Как отмечалось во Введении, Леруа-Гуран попытался проанализировать различия между техническими фактами в терминах своеобразия среды и ее обменов с разными племенами и культурами; однако его внимание, как правило, фокусировалось на описании самих технических объектов. Действительно, в этом заключается великая сила уникального исследовательского метода Леруа-Гурана; и всё же, продолжая следовать этим путем, он не сумел в достаточной мере учесть вопрос о космологии[409]. По Леруа-Гурану, первостепенную роль в дифференциации технических фактов играет биологическое условие, поскольку оно занимает центральное место в вопросе выживания: например, такая посуда, как миски, изобретена, чтобы не нужно было из раза в раз отправляться к источнику воды. Важность географических условий очевидна, поскольку климат, характерный для конкретного региона, благоприятствует определенным изобретениям в большей степени, нежели другим. В «Фудо» – ответе на «Бытие и время» Хайдеггера – японский философ Вацудзи Тэцуро (和 辻哲郎) даже заходит столь далеко, что утверждает: среда определяет также личный характер сообщества и его эстетические суждения[410]. Японское слово fûdo происходит от двух китайских иероглифов, означающих ветер (風) и почву (土). Вацудзи выделяет три типа фудо, а именно муссонный, пустынный и луговой. Приведем краткие примеры его наблюдений: он считает, что поскольку Азия подвержена сильному влиянию муссонов, возникающее в результате относительное отсутствие сезонных изменений порождает спокойную личность. Особенно в Юго-Восточной Азии, поскольку погода там всегда очень теплая, а природа обеспечивает обилие продуктов питания, и поэтому нет нужды в том, чтобы слишком много трудиться для выживания или беспокоиться о повседневном пропитании. Так же он утверждает, что нехватка природных ресурсов в пустынях Ближнего Востока порождает народную солидарность, так что еврейский народ, пусть и живя в диаспоре, остается единым; тогда как на лугах Европы четкие и регулярные сезонные изменения демонстрируют постоянство законов природы, тем самым предлагая возможность овладения природой с помощью науки. У Вацудзи есть интересное наблюдение об отношении между фудо Греции и развитием геометрии и соответствующей логики, выраженном в греческих искусстве и технике. Он указывает, что задолго до скульптора и художника Фидия (480–430 до н. э.) греческая скульптура уже была тесно связана с пифагорейской геометрией. Еще до рождения геометрии греческое искусство уже свидетельствует о «геометрическом» модусе наблюдения – или thēoria, – обусловленном фудо, который является «прозрачным» и «ничего не скрывает»:

Следовательно, греческий климат предоставил уникальную возможность для развития такого неограниченного наблюдения. Грек смотрел на свой яркий и прозрачный мир, где у всего была ясная и отчетливая форма, и его наблюдение развивалось без ограничений в том, что касается общего состязания. <…> Наблюдение за яркой и солнечной природой автоматически способствовало развитию в субъекте столь же яркого и солнечного характера. Это проявилось как прозрачность и ясность формы в скульптуре, в архитектуре и в идеалистической мысли[411].

Вацудзи связал это «чистое наблюдение» с аристотелевским понятием формы (eidos) как сущности (ousia); можно также соотнести его с гилеморфизмом и платоновской теорией формы – воплощения идеального в реальном. Этот геометрический разум имеет решающее значение для развития искусства и техники, которыми характеризовалась древнегреческая культура. Пусть и не сумев перенять наследие греческого искусства, римляне сохранили их геометрический разум, и поэтому, полагает Вацудзи, «через Рим греческий разум решил судьбу Европы»[412]. Напротив, в китайском и японском фудо редко можно встретить прозрачность Греции; вместо этого они характеризуются туманами и постоянными изменениями погоды, а значит, сущее скрыто и не проявляется так же, как в эллинских формах. Следовательно, тем, что развилось в этих фудо, согласно Вацудзи, стало нелогичное и непредсказуемое «единство характера»:

Поэтому художник, в отличие от своего греческого собрата, в своем творчестве не может стремиться к единству через пропорциональность и регулярность формы. Последние были заменены единством характера, которое не может быть никаким другим, кроме как нелогичным и непредсказуемым. Из-за того, что в них трудно отыскать какой-либо закон, техники, управляемые характером, так и не переросли в обучение[413].

Здесь стоит упомянуть, что Вацудзи также заметил, что фудо не вечен: он предсказал, что ситуация в Юго-Восточной Азии сильно изменится, когда китайские бизнесмены войдут в регион, а это означает, что технологии, практики и социальные ценности, привнесенные китайцами через торговлю, приведут к масштабной трансформации региона. Концепция техники и ее развитие подчиняются космологии лишь в той мере, в какой обмен между этническими группами ограничен, так как космология укоренена в культуре, социальной структуре и моральных ценностях – и, согласно Вацудзи, в конечном счете в фудо.

Таким образом, возможно, тот факт, что