краску, что перестала чувствовать полотно.

Так я писала неделю за неделей, и все впустую. Каждую начатую картину я переделывала, соскребая с холста краску и заново его грунтуя, накладывая все новые мазки слой за слоем, слой за слоем. Под тяжестью материала холсты деформировались и опрокидывались. Я выжала всю краску из тюбиков до последней капли. В какой-то момент мне надоели мои кисти, и, бросив их в мусорную корзину, я принялась работать ножом для масла, размазывая и разглаживая все, что еще не высохло. Мебель постепенно обросла цветной коркой. Пришлось скатать ковер в спальне, чтобы еще больше не заляпать его краской, и вскоре каждая половица была покрыта липкой смесью льняного масла и воска. По всей мастерской в банках из-под супа подрагивала мутная влага. Моя одежда напоминала военный камуфляж. Столько трудов, и ни крупицы того, на что я надеялась. А хуже всего – работала я без азарта.

Затем однажды вечером – так поздно, что уже закончились передачи по радио, – позвонила Дулси и объявила, что скоро приедет. Она переживала, что со дня возвращения в Лондон ничего от меня не слышала, и поинтересовалась, обдумала ли я ее предложение. Я не помнила, чтобы она что-то мне предлагала, и, стараясь выиграть время, попросила ее заехать в субботу. По правде говоря, я не имела понятия, какой сейчас день. Она сказала:

– Дорогая, но суббота сегодня.

Я была так недовольна своими работами, что стыдилась показывать их даже Дулси. Но нельзя, чтобы она решила, будто я впустую провела несколько недель взаперти. Поэтому, услышав звонок, я ее впустила, и миг спустя на лестнице зацокали каблуки. Я посмотрела в глазок: на ней была меховая накидка, хотя, если верить радио, весна выдалась теплая. Когда я открыла дверь, Дулси отшатнулась, будто ее сдуло порывом ветра. Наверное, видок у меня был что надо.

– У-у… Случай серьезный.

– Чайник на плите, – сказала я, пропуская ее внутрь.

– Я ничего не буду, спасибо. Я к тебе заскочила по пути на суаре. Внизу меня ждет такси. – Она еще на лестнице сняла перчатки, но, увидев, в каком состоянии моя квартира, натянула их обратно. – У тебя все нормально? – спросила она, окидывая меня взглядом. – Ты исхудала. Трудишься не покладая рук?

– Можно и так сказать, – ответила я. Тут захрипел чайник, и я пошла на кухню.

– Было бы неплохо, если бы ты иногда брала трубку, – крикнула Дулси. – Просто чтобы я была в курсе событий. Ты знаешь, я люблю держать дистанцию, но прошло уже несколько месяцев… Господи, сколько же тут банок из-под супа. Ты только им и питаешься? На одном “Хайнце”, девочка моя, долго не протянешь.

Я хлопотала на кухне.

– Ну прямо уж несколько месяцев.

Я неаккуратно налила заварку, и в кружку попали чайные листья. Я все равно добавила туда три ложки сухого молока.

– Дорогая, сейчас конец июня. А в последний раз мы разговаривали в марте. (Повисла пауза.) О волосах даже спрашивать не буду. Но ты бы хоть окно открыла. Здесь настоящий террариум.

Я так устала от ее голоса – и еще больше от того, как она со мной разговаривала.

– Ну, – сказала она, когда я вернулась из кухни. – Где они?

Я отхлебнула чаю. Он был гадким и скрипел на зубах – не утешение, а наказание.

– Кто “они”?

– Не строй из себя дурочку. Полотна. – Она обвела рукой беспорядок в комнате, забрызганные стены, обломки деревянных реек. – Здесь куча подрамников, но ни одной картины. Где ты их прячешь?

– Я храню их у Джима в мастерской. Чтобы место не занимали.

– А-а… – Она стиснула пальцами переносицу и прикрыла глаза. – Я думала, Макс уже давно ее кому-то сдал. – Тут ее внимание привлекло что-то у меня за спиной. – Должно быть, ты их прямо штампуешь. Здесь точно ничего нет? А те наброски на стене?

– Там не на что смотреть. Ну, пока что.

– Хорошо. Я тебя понимаю. – Она развернулась ко мне: – А что у нас с январем? Как думаешь, успеем? Я поставила тебя на четырнадцатое, но, если тебе нужно больше времени, я заполню это окно кем-нибудь другим.

– Решай сама. – Я уже давно забыла, что мы выбрали дату.

– Ты ведешь себя странно, – сказала Дулси.

– Правда?

– Слишком покладисто.

– А, ну давай тогда ты вернешься на улицу, а я не буду тебя пускать.

– Так-то лучше, – улыбнулась она. И, перешагнув через груду жестянок из-под супа, пошла изучать пустые подрамники в дальнем конце комнаты. Я знала, что от ее острого взгляда не ускользнут махровые полоски на рейках – кромки бывших полотен. – Ты срезала холсты с подрамников? Зачем?

– Чтобы везти в автобусе.

Она была проницательной женщиной, старушка Дулси, и не верила людям на слово, даже если сомневаться не было повода. Это и делало ее такой хорошей галеристкой и такой невыносимой подругой.

– Элспет, дорогая, послушай меня внимательно, – сказала она с материнской заботой. – Не запускай все так, ладно? – Она снова обвела мастерскую рукой. – Да, на корабле с тобой случилось ужасное несчастье, и лично я буду корить себя за это всю жизнь, но не позволяй себе разваливаться на части, слышишь? Я не хочу, чтобы ты хоронила свой талант из-за первого попавшегося смазливого идиота.

– Я не понимаю, о чем ты, Ди-Ди.

Это обращение пришлось ей не по вкусу.

– Давай начистоту. – Она сомкнула кончики пальцев. – Хочешь запираться в мастерской, я не возражаю. Напротив, я тебе аплодирую. Но если ты недовольна своими работами, отложи их. Давай поместим их в архив. Не закапывай себя в яму, из которой потом не выбраться. Понимаешь, о чем я? Хочешь сделать перерыв – пожалуйста, я даже готова платить тебе небольшие отпускные, пока ты будешь осматривать дом Ван Гога или куда ты там соберешься. Но, бога ради, не срезай полотна с подрамников, не веди себя как дура и меня за дуру не держи. Тебе может казаться, что так ты себя защищаешь, остаешься верна своим принципам, называй это как хочешь, но поверь мне, дорогая, твое искусство просто пропадает зря. Я говорю это ради твоего же блага. – И она снова улыбнулась, будто желая меня успокоить. – Ты еще молода. У тебя вся жизнь впереди. Давай пока не будем метить в величайшие художники на свете. Чтобы сделать карьеру в живописи, нужны долгие годы, и не все рождены для величия. Просто оставайся собой, и все будет хорошо.

* * *

В душу западают именно непрошеные советы, слова, сказанные под видом доброты. Лучше бы я тогда не слушала Дулси, а заткнула уши, ведь я была еще слишком хрупкой и наивной, чтобы ей перечить. В то время в Лондоне одно ее слово могло принести художнику как признание, так и забвение, а с ним и безденежье, а я знала, что без мягкой прослойки роксборовских денег долго не протяну. Мастерская была для меня всем, и я очень боялась ее потерять. К тому же мне претила сама мысль, чтобы снова искать деньги на материалы, еду, газ, воду, арендную плату, сама мысль об этих тривиальных хлопотах, которые забивают голову и душат воображение.

– А почему ты считаешь ее совет таким уж плохим? – спросил Виктор Йеил. – Похоже, она просто пыталась ослабить давление.

Он сидел в кресле с замшевой обивкой, ноги скрещены, ручка наготове, чтобы записать мой ответ. Всякий раз, когда я останавливалась на полуфразе, он задавал такие