парадигматического мифического или эпического героя, который спускается в царство мертвых в попытке обрести утраченную любовь и сотворить себе будущее. В его стихотворении «Ad Rosam» упоминается Орфей – поэт и музыкант, путешествующий по подземному миру теней в поисках своей возлюбленной Эвридики, которую ему суждено потерять вновь, обернувшись, чтобы взглянуть на нее у самого выхода из царства мертвых. Так же как Дионис и Христос, Орфей позже встретит жуткую смерть. Стихотворение Иванова в каком-то смысле призывает к его воскрешению, обращаясь к преемнику разорванного на куски героя-певца (2:449–450)[295]. Михаил Вахтель описывает попытки Иванова воссоединиться со своей покойной женой, предпринимаемые в течение нескольких лет после смерти Зиновьевой-Аннибал, а также его убежденность в ряде случаев в том, что он действительно входил с ней в контакт (в видениях Иванова она часто разговаривала с ним на иностранных языках, в частности на латыни и итальянском) [Wahtel 1994: 159–162]. В рамках понятий мифологии он спустился в подземный мир и нашел свою потерянную возлюбленную, а затем вернулся из царства мертвых, чтобы отразить свое путешествие как в творчестве, так и – посредством третьего брака – в своей жизни. «Ни один шаг по лестнице духовного восхождения невозможен без шага вниз, по ступеням, ведущим в ее подземные сокровища», – утверждает Иванов в своей «Переписке». Сочетание образов огня и воды, которое он использует в своих произведениях, относится к этому процессу, когда искатель Иванова подвергается гетевской Flammentod, «смерти в огне», которая сама по себе становится перерождением: «Смерть же, т. е. перерождение личности, и есть его вожделенное освобождение. Умойся ключевой водой и сгори. Это возможно всегда, в любое утро повседневно пробуждающегося духа» [Иванов, Гершензон 1921: 376, 379, 380–381][296]. Эпический герой, конечно, должен пройти сквозь воду, отделяющую мир живых от мира мертвых, прежде чем он сможет вернуться к жизни, завершая один из эпизодов бесконечно повторяющегося нарратива.

«Моряк из морей вернулся домой»

Семья певцов приблизилась сама;

Учитель улыбнулся мне при этом.

И эта честь умножилась весьма,

Когда я приобщен был к их собору

И стал шестым средь столького ума.

Данте. Ад[297]

Переезд Иванова в Рим продолжает его мифологию искусства и жизни, позволяя ему опираться на прежние парадигмы из своего арсенала и указывая пути их будущего развития. Заявление, сделанное накануне отъезда из России в 1924 году, что он «едет в Рим умирать» (3: 852), обозначает начало нового витка процесса умирания и воскрешения, который через его связь и идентификацию с Римом ставит Иванова в один ряд с эпическими героями, разделяющими с ним его путешествие искателя и творца. Самым важным из этих персонажей является Эней Вергилия, беглец, прибывший в Рим. Эней не впервые становится для Иванова фигурой отождествления. Например, в стихотворении «Кумы», вышедшем в первом сборнике «Кормчие звезды» (1903), Иванов поместил автора-героя, выраженного местоимением «я» в дательным падеже («мне»), в греко-римское пророческое царство, показанное в «Энеиде». Иванов упоминает отца Энея Анхиза и, говоря о путешествии Энея в Аид с помощью Сивиллы, как бы предлагает посетить Анхиза в царстве мертвых[298]. В «Римских сонетах» связь между Ивановым и Энеем выражена более четко, что отражает обстоятельства эмиграции Иванова из России, раздираемой внутренними конфликтами. Они напоминают бегство Энея из родной Трои в конце войны с греками. По приезде в Рим Иванов вспомнил первую книгу «Энеиды», сравнив своих друзей, оставленных в бурлящей России, с горсткой пловцов «средь широкой пучины ревущей» у Вергилия и отметив, что он и его семья, напротив, нашли прибежище от бури (3: 850)[299]. И вновь Иванов уподобляется Энею, вынырнувшему из вод и заново родившемуся для творческого созидания.

Связи между Ивановым и Энеем прослеживаются с самого начала первого сонета, в котором обрисовывается контур прогулки поэта по Вечному городу, а затем подкрепляются дальнейшими упоминаниями во втором сонете. Придерживаясь истории Энея и опираясь на свой собственный пережитый опыт, Иванов представляет себя одновременно и как новоприбывшего беженца, и того, кто вернулся домой и чья судьба – жить в Риме. Первое стихотворение цикла озаглавлено «Regina Viarum» («Королева дорог») – отсылка и к Риму («Все дороги ведут в Рим»), и к Аппиевой дороге, древнему пути в Рим, известному под этим именем с давних времен[300]. Подчеркивая троянские мотивы своих сонетов, Иванов объясняет в примечаниях к первому сонету, что в Древнем мире Рим был известен как «новая Троя»[301]. Рим упоминается как «скитаний пристань», и приезду придается религиозное значение, посклольку Иванов называет себя «верным пилигримом» города. Он оканчивает первую строфу обозначением города как «вечного Рима».

Во втором катрене сонета это ощущение вечности противопоставляется преходящему характеру мира, из которого бежит Иванов, так как акторами в тексте выступают как Троя, так и Россия. «Мы Трою предков пламени дарим», – восклицает он. И далее: «Ты, царь путей, глядишь, как мы горим». Замена слова «regina» из заглавия русским словом «царь» подчеркивает русский подтекст за упоминанием Трои, как и местоимение первого лица множественного числа, выбранное Ивановым[302]. Отходя от истории Троянской войны, которой греки опустошили землю врагов, он высказывает мысль, что русские, в отличие от троянцев, сами обрекли себя на пламя пожара. Образ пламени, ассоциирующийся как с Россией, так и с Троей, вызывает в памяти утверждение Иванова, озвученное в его «Lettre a Charles Du Bos» (1930) и вновь всплывающее в истории Энея, что, уехав из России, он оставил там «пожар, пожирающий святилища моих предков» (3: 420)[303].

Но в двух терцетах, следующих далее, Иванов высказывает мысль, что эта смерть в пламени дает надежду на обновление. Каков бы ни был источник горестей Трои, она сдалась пламени, но затем чудесным образом «восстала из пепла». «Троя крепла, Когда лежала Троя сожжена», – заявляет он в последних строках сонета. Другими словами, горстка выживших троянцев под предводительством Энея движется к тому, чтоб основать новое царство, еще более могущественное – римское. Смерть, в контексте основного нарратива Иванова, делает возможной будущую жизнь: в самом слове «горим» содержится противоположное ему в контексте слово «Рим» – символ непрерывности, не исключающей время от времени воскрешений из пепла, подобно фениксу. И этот процесс применим как к отдельным личностям – эпическим героям, таким, как Эней и его двойник из XX века Иванов, так и к целым нациям, ведь Троя переживает славное второе рождение, свидетельством которого является Рим. Значимость роли памяти в этом