более вымышленными и, по словам Тацита, «никоим образом не соприкасающимися с действительностью словесными схватками» («Диалог об ораторах», 31). Реальные судебные процессы они теперь напоминали все меньше и меньше. А если темы изредка касались исторических событий или лиц, то неистощимое воображение ритора расцвечивало более или менее правдоподобную ситуацию недостоверными, невероятными деталями[59].

Разумеется, и сюжеты старых контроверсий не всегда были связаны с жизнью, а сюжеты новых изолированы от нее. Они по-своему отражали свой век, затрагивая достаточно современные проблемы собственности, наследственного права и усыновления, брачных отношений и отношений отцов и детей, положения рабов, вымогательств и различных уголовных преступлений. И четкой разделительной линии между старой и новой риторикой проводить не следует. В этот переходный от Цицерона к «новому стилю» период традиционализм и новаторские тенденции сосуществуют, еще не превалируя одно над другим. Практическое красноречие еще не истощилось настолько, чтобы уступить свое место показному: orationes соседствуют с declamaliones.

В судах еще звучат прежние республиканские мотивы — похвалы защитникам свободы и порицания тиранов, выражаются республиканские симпатии, порой даже неприкрыто, а чаще косвенным и завуалированным образом. В риторских школах еще выступают ораторы, сохранившие дух независимости и республиканские традиции, такие как Тит Лабиен и Кассий Север — представители антимонархической сенатской оппозиции, осуждавшие нравы своего времени и впоследствии жестоко поплатившиеся за это (сочинения первого были сожжены, второй отправлен в пожизненную ссылку на Крит); и даже среди риторов-декламаторов Альбуций Сил взывает к статуе Марка Брута, «законов и свободы творца и блюстителя» (Свазории, VI, 9), а Порций Латрон отваживается, рассуждая об усыновлении, сказать в присутствии Агриппы и самого Августа, намеревавшегося усыновить детей Агриппы: «Вот уже низкорожденный через усыновление становится знатным» (Контроверсии, II, 4, 12). Но представители практического красноречия (тот же Кассий) оказывались неважными декламаторами, а представители школьного, эпидейктического — не могли успешно выступать в судах центумвиров (Латрон).

На форуме оратор обращался к людям, заинтересованным в деле и влияющим на его исход, — в школе он обращался к слушателям, от которых не ждал ничего, кроме одобрения и аплодисментов за свою peritia dicendi. К сути разбираемого казуса риторы были безразличны. Выход за пределы обычных жизненных ситуаций и отношений, мир условных персонажей, воображаемых законов мог развлечь слушателей, но волновать риторов он не мог. И ораторов и слушателей занимали лишь изобретательность в подборе доводов, оригинальность освещения темы, искусность речи. Это и понятно: первым приходилось изображать различные эмоции в выступлении pro или contra вымышленного лица в мнимом процессе, вторым воспринимать этот нереальный мир несуществующих персонажей, поставленных в необычные ситуации.

Декламация становилась не средством к достижению цели, а самоцелью; стилистические изыски и внешние эффекты речи существовали в ней как бы сами по себе, как нечто отдельное, вокруг какой угодно, пусть даже абсурдной, темы, обыгрываемой на разные лады, с целью возбуждения внимания слушателей. Декламации профессиональных риторов заполняли досуг публики, не занятой теперь политическими делами. Они были теперь своего рода театральным зрелищем, где выразительность голоса, жест и мимика ценились в риторе, как в актере. Декламатор, подобно актеру, перевоплощался в характер вымышленного героя. «Едва ли даже комедианту случается играть столько ролей на сцене, сколько им в декламациях», — говорит Квинтилиан, осуждая декламаторов, представляющих детей, отцов, богачей, стариков, суровых, кротких, скупых, суеверных, трусов, насмешников (Контроверсии, III, 8, 51).

Новое содержание закономерно выливалось в новую форму. Небывалому, условному миру отношений и ситуаций вполне соответствовал входивший теперь в моду аффектированный, рубленый, сентенциозный стиль, присущий азианизму с его необычными сочетаниями слов, антитезами, интенсивной орнаментацией, введением общих мест, красочных описаний и моралистических заключений. Экстравагантная живая манера произнесения и сентенциозный блеск встречались с энтузиазмом.

Так риторика в этот период сближалась с театром и поэзией, используя их специфические средства выражения в своих эстетических целях, и в свою очередь влияла на них. Смысл, eloquentia расширился, стал многозначным, применяясь теперь почти ко всей литературе. Сенека Старший, характеризуя красноречие как «обширное и разнообразное искусство» (там же, III, вв. 11), убежден, что оно «снабжает оружием даже тех, кого не готовит для самого себя» (там же, II, вв. 3). Декламации оказывали влияние на различные литературные жанры — и на поэзию, и на повествовательную прозу. В частности, они послужили пробуждению интереса римлян к новелле, разновидности нового литературного жанра — романа и послужили его развитию. «Стилистический опыт риторики позволил отделать язык и слог романа в соответствии с требованиями «высокой литературы»… психологический опыт риторики с ее этопеей и техникой убедительности позволил придать эффектную выразительность изображению чувств»[60]. Риторическая манера выражения оказала влияние на стиль последующих римских писателей, прославивших эту эпоху: следы риторического образования видны в языке Овидия, Лукана, Веллея Патеркула, Флора, Сенеки-философа и многих других[61]. Само искусство декламации высоко оценили гуманисты Ренессанса Эразм Роттердамский и Томас Мор[62].

Тем не менее многие римские писатели с предубеждением относились к декламациям времени принципата и империи, видя в них угрозу истинному красноречию. Упреки относились главным образом к оторванности от жизни их тематики, к цветистости и напыщенности их стиля. Кассий Север, Вотиен Монтан, Сенека Старший и после них — Сенека-философ, Светоний, Плиний Младший, Тацит, Петроний, Марциал единодушно признают спад красноречия в после республиканский период. Суждение Сенеки Старшего о том, что со смертью Цицерона «красноречие пошло вспять» (там же, I, вв. 6), стало чуть ли не общим местом в критицизме древних авторов, как, впрочем, и современных исследователей[63], которые, следуя их традиции, подчеркивают абсурдность и бессодержательность декламаций, их неэффективность для подготовки оратора к практической деятельности.

Сомневаться в истинности мнения о спаде красноречия в период принципата и империи не приходится. Но вряд ли можно согласиться, что риторические декламации являлись пустыми и никчемными занятиями. Ведь декламации были отнюдь не бесполезны для судебного красноречия, вырабатывая у будущего оратора практические навыки и ловкость в выдвижении или отводе аргументов, и, несмотря на невероятность ситуаций, тренировали гибкость ума и так или иначе стимулировали правовую мысль. Они учили не только умению находить всевозможные доводы, логически их распределять и образно представлять, но и эмоциональным и эстетическим приемам воздействия на чувства и воображение слушателей. Нельзя забывать о ценности декламаций и как средства общего образования. Декламации были средством популяризации новых философских идей, получивших свое развитие позднее, у стоиков. Например, в них звучали порой довольно смелые сентенции о равенстве людей: «природа не создает ни свободных, ни рабов — судьба дает потом эти названия различным людям» (там же, VII, 6, 18), или: «у всех людей одно происхождение и одинаковая