Действительная речь Цицерона на процессе Милона, как мы знаем, успеха не имела, зато речь, написанная им после процесса, покорила не только Милона, прочитавшего ее в ссылке, но и все последующие поколения читателей и ценителей, будучи совершенным образцом своего жанра.

Черты судебного красноречия явственно проступают и в речах совещательного типа, произнесенных в сенате, в народном собрании. Они мало согласуются с правилами школьной риторики, отступать от которых заставляла сама обстановка политических дебатов. Серию политических речей Цицерона открывает речь «О предоставлении империя Гнею Помпею (в защиту закона Манилия)», произнесенная им в 67–66 гг. — в годы претуры. Она отличается изяществом композиции, четким планом и заботой о стиле. Затем были речи периода консульства — по поводу аграрного закона, против Катилины, благодарственные речи перед сенатом и народом после возвращения из ссылки и др. Блестящим завершением этой серии речей стали четырнадцать «Филиппик». Черты судебного красноречия заметнее всего в речах об аграрном законе, что вполне понятно.

Несмотря на то, что совещательные речи было еще труднее строить по правилам, чем судебные, тем не менее какие-то особые принципы в них соблюдались. Так, Квинтилиан считал, что совещательная речь не всегда нуждается в exordium типа судебного. Он же полагал, что речь в сенате требовала внушительности, речь же на сходке, перед народом — натиска («Образование оратора», VIII, 3, 14). Однако речи Цицерона после возвращения из ссылки показывают совершенно обратное. В благодарственной речи перед сенатом («Post reditum in senatu») он рассыпается в благодарности людям, хлопотавшим за него (Помпею, Милону). Каждое слово взвешено и выверено. Но где-то он вдруг срывается и не может удержаться от грубых нападок на консулов 58 г., осыпает их бранью, что никак не подобало делать в речи перед сенатом. В благодарственной речи перед народом («Post reditum ad quirites») он мог чувствовать себя свободнее, мог позволить себе и брань, но он, напротив, торжествен и величествен. Буасье[52] считал, что и в своих политических речах Цицерон оставался судебным оратором, что для того, чтобы быть серьезным политическим оратором, ему не хватало твердости убеждений. Выступив впервые с политической речью в 40 лет, он так и не смог отрешиться от своих адвокатских приемов[53].

Каждый учебник риторики давал перечень фигур, которыми мог пользоваться оратор. Пользовался ими и Цицерон. Большой любитель патетики, призывов к эмоциям, Цицерон постоянно прибегал к amplificatio — усилению мысли или чувства. Риторические вопросы, повторы, восклицания, фигуры, берущие свое начало в разговорной речи, и софистические фигуры типа олицетворения украшают самые патетические части речей Цицерона. Ритм речи, которому Цицерон уделял большое внимание, вместе с lumina dicendi служили главной цели оратора — тому, чтобы слушатель был убежден.

Неотразимый и обильный в патетических местах, Цицерон, как и подобало его идеалу истинного оратора, великолепно владел всеми тремя стилями, умело варьируя их в разных речах и разных частях одной речи. О том, каким, по мнению Цицерона, должно быть начало речи, говорилось выше. Он дает указания об этом в трактатах «Оратор» (50, 124) и «Об ораторе» (II, 315).

Во вступлении оратор должен быть блестящим и спокойным, не слишком страстным и не слишком простым. Скорее стиль вступления должен быть умеренным, но изысканным, с длинными периодами, искусно завершенными. В нем не должно быть ни шуток, ни элементов разговорного языка, так же как не должно быть фигур речи, свойственных высокому стилю, — вроде олицетворения или обращения.

Стиль narratio должен отличаться от стиля вступления: искренность, ясность и простота должны быть его главными чертами. Но Цицерон против того, чтобы повествовательный стиль narratio походил на стиль историков («Оратор», 124). Отвечая критикам narratio речи «За Милона», Квинтилиан мудро замечает, что простота этой narratio — следствие искусности (IV, 2, 57–58). Так или иначе, narratio должна сохранять видимость простоты. Стиль аргументации целиком зависит от характера дела, так что для нее нет строго ограниченных правил («Оратор», 124–125): стиль ее более прост в юридических вопросах, более энергичен в делах политических. В одной и той же речи она может опускаться до стиля разговорного и подниматься до высот стиля величавого и внушительного (как, например, в речи «За Мурену»).

Трактаты «Оратор» и «Об ораторе» не дают никаких особых указаний относительно заключения — peroratio, Несколько замечаний находится в трактате «Подразделения риторики» (52–54). Эта часть речи должна содержать главный пафос речи, самый сильный призыв к чувствам аудитории, и поэтому она может изобиловать самыми патетическими фигурами: восклицаниями, повторами, олицетворением, обращениями. Их и демонстрируют заключения таких блестящих речей Цицерона, как речи «За Милона», «Против Берреса», «Против Катилины» и др. И, само собой разумеется, эта часть речи требует особой заботы о ритме.

Несмотря на то, что для каждой части речи существовали какие-то устоявшиеся правила, вариации стиля были вполне возможны и допустимы. Так, заключение речи «За Цецину» (104) выдержано в очень спокойном стиле, речь «За Архия» оканчивается спокойными и гармоничными периодами (31–32). Ораторский талант Цицерона в том и состоял, что он следовал правилам, когда ему было это выгодно, и отступал от них, когда они ему мешали. Как оратор он был велик во всем: в аргументации, стиле, подаче. Его ораторский гений был подчинен главной задаче оратора — говорить так, чтобы слушатель был убежден.

Но если для современников Цицерона и для него самого в момент произнесения был важен конкретный, достигнутый или не достигнутый речью результат, то последующие поколения воспринимали его опубликованную речь прежде всего как литературное произведение. Да и для самого Цицерона речь была не просто средством убеждения, но видом литературы. Он тщательно отделывал ее, готовя к печати. Искусству его словесного портрета, созданию образа путем внешней характеристики может позавидовать любой писатель; живописное изображение толпы, бытовые сцены в его речах имеют большее отношение к литературе, чем иное историческое повествование, даже и «оживленное» бытовыми подробностями. Разумеется, речь — это особый литературный жанр, во многом условный, но тем не менее в античной литературе этот жанр имел право на существование, равное с другими литературными жанрами. И была область, где красноречие имело особые заслуги перед литературой, — это область языка и стиля. Здесь трудно переоценить значение красноречия в целом и Цицерона в частности.

История и исследователи не всегда были справедливы к великому римскому оратору. Их оценки часто представляли собой крайности — или панегирик, или суровое осуждение его как личности и как политика. Однако для римского красноречия, для римской литературы, для