морским воздухом). С Форбсами мисс Монро и Элеонора дружили домами теснее, чем с любым другим семейством в Ист-Честере. Миссис Форбс – состоятельная вдова с целым выводком миловидных, но не пышущих здоровьем дочерей – принадлежала к одному из знатнейших родов графства, однако, выйдя замуж, уехала в Шотландию, а после смерти мужа, вполне естественно, вернулась в родные края и поселилась в Ист-Честере, где одна за другой ее дочери становились сперва ученицами, затем добрыми приятельницами мисс Монро. Сама же миссис Форбс всегда больше тянулась к Элеоноре, но прошло немало времени, прежде чем ей удалось одержать победу над кроткой неприступностью, за которой пряталась от мира мисс Уилкинс. Не знающая ревности мисс Монро изо всех сил расхваливала одну перед другой и всячески содействовала их сближению. В конце концов Элеонора настолько освоилась в доме миссис Форбс, что свободнее могла бы чувствовать себя только в собственной семье.

Миссис Форбс была известна своей мнительностью, когда дело касалось болезней, но стоит ли этому удивляться, если чахотка унесла всех ее сестер. Мисс Монро, напротив, считала, что ученики слишком часто пропускают уроки из-за сущих пустяков. Но как же она переполошилась, когда осенью, в год кончины мистера Несса, миссис Форбс заметила ей, что Элеонора совсем исхудала и задыхается на ходу! С тех пор мисс Монро ежедневно донимала свою воспитанницу призывами беречься и пользоваться респиратором[25]. Впрочем, «донимала» – сильно сказано, ибо кротость и долготерпение ни разу не изменили Элеоноре. Она покорно следовала всем просьбам и рекомендациям мисс Монро, только бы не волновать ее, и весь ноябрь просидела взаперти. После чего у мисс Монро возник новый повод для беспокойства: Элеонора потеряла аппетит и всякую живость (обычное следствие пребывания в четырех стенах в течение нескольких недель подряд). И в декабре довольно неожиданно родился смелый план, встретивший одобрение у всех, кроме Элеоноры, но к тому времени она уже так зачахла, что не нашла в себе сил сопротивляться.

Миссис Форбс с дочерьми собралась в Рим месяца на три-четыре, спасаясь от весенних восточных ветров. Почему бы мисс Уилкинс не поехать с ними? И все, в том числе мисс Монро, дружно принялись уговаривать ее, хотя у старой гувернантки немного щемило сердце при мысли о долгой разлуке с воспитанницей, которая давно стала ей почти как дочь. Фигурально выражаясь, Элеонору подхватило и понесло единодушное мнение других – включая доктора, – сводившееся к тому, что для нее это было бы крайне желательно, то есть, называя вещи своими именами, абсолютно необходимо. Хорошо зная, что средства, которыми она располагает, выражаются в пожизненной ренте – как от отцовского имущества, так и от наследства мистера Несса, – Элеонора до этой поры не опасалась за судьбу мисс Монро и Диксона, чье благополучие считала своей персональной ответственностью, поскольку при естественном ходе событий должна была пережить их обоих. В противном случае обоим достались бы лишь ее мизерные сбережения, совершенно недостаточные для жизни, если принять во внимание, что мисс Монро и Диксон достигли преклонных лет, а мисс Монро к тому же перестала получать доход от уроков.

Прежде чем покинуть Англию, Элеонора обратилась за советом к мистеру Джонсону и приняла все возможные меры на случай своей внезапной смерти за границей. Она написала и отправила Диксону обстоятельное письмо; другое, много короче, оставила у каноника Ливингстона (не рискуя намекнуть мисс Монро, что рассматривает вероятность своей смерти) с просьбой при надобности переслать его старику.

В Лондоне, отъезжая от вокзала Кингс-Кросс, их экипаж поравнялся с ехавшей навстречу каретой. Элеонора успела увидеть красивую нарядную даму, няньку с малышом на руках и джентльмена, чье лицо навеки врезалось ей в память. Мистер Корбет с женой и сыном прибыл на вокзал, намереваясь встретить Рождество в кругу семьи декана ист-честерского собора. Он сидел, откинувшись на подушках, не глядя ни по сторонам, ни на своих спутников, целиком поглощенный, по всей вероятности, мыслями о каком-нибудь судебном деле. Мелькнул и исчез, словно привиделся. Только так и могла теперь повстречаться Элеонора с человеком, которому некогда желала посвятить всю свою жизнь.

Какой неимоверной гордостью преисполнялась мисс Монро, получив заграничное письмо! И пусть ее корреспондентка не обладала талантом живописать увиденное и не могла похвастаться какими-то особыми приключениями, взывавшими к подобному таланту; пусть по складу своего ума Элеонора скорее избегала ясной определенности в своих впечатлениях и оценках, а природная сдержанность не позволяла ей свободно поверять их кому-либо, даже такому близкому существу, как мисс Монро. Все это не имело значения для почтенной леди, которая с наслаждением зачитывала бы ее письма вслух перед собранием каноников во главе с деканом и вовсе не удивилась бы, если бы ради этой благой цели ее пригласили в здание капитула! Для кружка ее приятельниц, ни разу не выезжавших за пределы Англии и понятия не имевших о путеводителях Марри[26], но с похвальной охотой впитывавших любые новые сведения, Элеонорины исторические реминисценции и не блещущие оригинальностью наблюдения представляли живейший интерес. В те дни железная дорога еще не соединила Лион и Марсель, так что путешествие было нескорым, а когда вся компания добралась до Рима, обмен письмами тем более принял затяжной и нерегулярный характер. Однако все указывало на успех предприятия. Элеонора писала, что чувствует себя лучше, и каноник Ливингстон (очень сблизившийся после отъезда Элеоноры с мисс Монро, которая могла теперь беспрепятственно звать его на чай) подтвердил эту добрую весть, поскольку о том же сообщила ему в своем письме миссис Форбс. Между тем сам факт переписки между каноником и миссис Форбс обеспокоил мисс Монро. О чем они пишут друг другу, спрашивала себя старая гувернантка, изнывая от любопытства. И хотя Ливингстоны и Форбсы состояли в дальнем родстве по шотландской линии, она не представляла, что еще их связывает. Быть может, он таки сделал предложение Эфимии и получил от ее матери ответ – а то и письмо от самой Эффи, вложенное в письмо матери? Вместо того чтобы прямо спросить каноника, бедная мисс Монро понапрасну изводила себя. На самом деле каноник Ливингстон не думал ничего скрывать и легко удовлетворил бы ее любопытство: миссис Форбс написала единственно потому, что в предотъездной суете упустила какие-то детали, оставляя распоряжения относительно своих благотворительных дел. Не зная об этом, мисс Монро молча страдала. А спустя немного времени каноник заговорил о возможной поездке в Рим по окончании резидентства – как раз в пору римского карнавала, и мисс Монро в отчаянии распрощалась со своим любимым прожектом, на который возлагала столько