Шрифт:
Закладка:
Ненависть к будням, впрочем, чаще всего выражается не в экстравагантном поступке и не в бунте, а в сонном и мечтательном ожидании (как у Серого или Кузьмы) чего-то необыкновенного, некоего праздника жизни. «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, – не просто наслаждения, а именно упоения, – так тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!» (М. VI. 83).
Заметим мимоходом, что вызывавшие столько споров в русской критике образы «лишних» людей у Пушкина, Лермонтова, Тургенева и др. – помимо всего прочего представляли еще и первые интуитивные прозрения загадок русской души и экзистенциальной русской тоски. Бунин, раскрыв эти качества уже не в интеллектуально-дворянской элите, а у простых мужиков, приблизил нас к познанию феномена во всей его универсальной значимости.
Возвращаясь снова к русской «потребности праздника», заметим, что это – потребность именно праздника особого, небывалого, выходящего за пределы не только обыденности, но и реальности вообще, ибо реальные русские праздники в русских селах и городах отмечены – у Бунина – всё той же экзистенциальной тоской и даже какой-то трагической мрачностью. Вот что такое русский танец: «Малый дьявольски вывертывал сапогами и, вывертывая, сбрасывал с себя, с новой ситцевой рубахи, черную поддевку. Лицо малого было сосредоточено, мрачно, бледно и потно, но тем сильнее и неожиданнее казались его взвизгивания» (Пг. V. 79). И неким многозначительным символическим образом, не расшифровываемым однолинейно (неинтерпретируемый символ), но дающим четкое ощущение глубокой значимости, предстает в последних строках «Деревни» весело-мрачный свадебный кортеж и выписанная с невероятной осязаемостью баба-запевала: «Горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях, приплясывала, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос» (Пг. V. 138).
Своего апогея это мрачно-трагическое веселье достигло в нынешних советских праздниках, поражающих какой-то нечеловеческой скукой и тяжестью.
Революционные события 1905 года отмечались в деревнях мужиками тоже как праздник. «Крики в толпе у кабака. Там праздник, пытаются "гулять”» (Пг. V. 80). «Народ переживает что-то новое, что-то празднует, но верит ли в свой праздник? Ой, навряд! – думал Кузьма, подъезжая и глядя на белые, розовые, зеленые юбки девок, на равнодушные, грубо накрашенные лица…» (Пг. V. 78–79, курсив мой. – Ю. М.).
Бунт и праздник сливаются вместе в одинаковой утопичности. «Разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революции?» (М. VI. 83). И нужно ли удивляться, что когда эта утопическая устремленность за пределы будней слилась с максимализмом и мессианством марксизма и подогрелась разнузданной демагогией, обещавшей не более не менее как планетарное «счастье», Россия устремилась к неслыханной по своим масштабам и последствиям катастрофе? Бунин это предвидел, этого ужасался и тщетно пытался предостеречь…
Шаткость русского человека, его неукорененность в бытии объясняет еще одну удивительную черту его, которую Бунин тоже подметил с необычайной зоркостью: игру жизнью, принятие на себя личин и ролей.
Ощущение будней жизни как чего-то неподлинного, поверхностного и далекого от сути – ведет к тому, что и собственная повседневная жизнь и собственное поведение становятся в этой системе координат всего-навсего некой маской и ролью. При этом – собственная суть, которая подразумевается тайно, как зеница ока, хранимой в глубине существа – на самом деле оказывается иллюзорной, реально не проявляемой и, следовательно, реально не существующей. Бунинские герои постоянно играют роли. Иван Чеботарев («В саду») «горбится притворно, играя роль старика» (М. V. 343). О герое рассказа «Дедушка» сказано: «И все-то он играет какую-то роль» (М. V. 450). Ермил, играя в опасность и в преступление (рассказ «Преступление» – позже названный «Ермил» – один из удивительнейших у Бунина) доигрался до убийства и, отбывая наказание в монастыре, «говорил с удовольствием», когда ему предлагали постричься в монахи: «Нет, я дюже преступный» (курсив мой. – Ю. М.). Наталья в «Суходоле» живет «точно любуясь какой-то ролью, взятой на себя» (Пг. V. 171), и вела бы она себя во многом иначе, «если бы не роль, взятая на себя» (Пг. V. 173). Парашка («При дороге»), появляясь в селе, всегда «притворяется бойкой». Играет роль и Молодая в «Деревне» и т. д.
Разумеется, эти роли играются не всегда сознательно, часто им подсознательно даются всевозможные посторонние мотивировки. Одна из наиболее распространенных – вера в предопределение: «Всё было проникнуто чувством древнейшей веры в предопределение, никогда не высказываемого, смутного, но постоянного самовнушения, что каждый, каждый из нас должен взять на себя ту или иную роль…» (Пг. V. 153). «Любят суходольны играть роли, внушать себе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают это должное…» (Пг. V. 177). Маски и личины придают многим персонажам Бунина загадочную двойственность, непонятную неуловимость скрываемого подлинного лица: «Опустит веки – картавый дурачок, поднимет – даже жутко немного» (Пг. V. 84). Неожиданная жуть взгляда, которую отметил у бунинских персонажей Ильин307, идет из этой неуловимой, кроющейся за масками, бездны. Можно даже сказать, что глаза у бунинских персонажей обретают функцию «фокуса», той единственной точки, в которой, помимо их воли, фокусируется их неигровое, глубинное и скрытое начало (часто неосознаваемое ими самими и на уровне явления как бы не существующее), это – бездна самой стихии.
И именно в этих глазах порой проскальзывает та странная и жуткая усмешка, идущая из какой-то скрытой темноты, которую так точно сумел подметить Бунин. Та усмешка, о которой замечательно писал и Блок, усматривавший впрочем скрытность русского мужика лишь в его отношениях с интеллигентами: «Интеллигенты не так смеются, несмотря на то, что знают, кажется, все виды смеха, но перед усмешкой мужика <…> умрет мгновенно всякий наш смех, нам станет страшно и не по себе»308.
Но роль ведь можно играть лишь перед кем-то. И тут важно отметить, что бунинские герои играют взятую роль вовсе не перед другими людьми (это было бы обыкновенным притворством и предполагало бы иное поведение без зрителей, наедине), а как бы перед самими собой, перед той своей внутренней сутью, которая никак не проявляется на уровне феноменов и не умещается ни в какие реальные
