Подошел Слонимцев. Спросил:

— Ну как? Когда бежим?

Куйбышев еле удержался от страстного желания плюнуть ему в лицо.

— Никогда, Слонимцев — Сапожков-Соловьев: вы задумали вместо ссылки отправить меня на каторгу? За побег такое дело дают. Только зря старались. Жалкая тварь...

Слонимцев побелел.

— Ничего не понимаю.

— Мы с Максимовым объясним вам все в камере. Как говорят немцы, доносчику первый кнут.

В камере Слонимцев больше не появился. И Куйбышев был рад тому: он мог бы покалечить предателя, а этого тюремщики и жандармы не простили бы.

...Динь-бом, динь-бом... Опять все тот же захоженный путь — сибирский, дальний. Только, на этот раз они скованы ручными кандалами не с Паней, а с Бубновым.

Пересыльные тюрьмы Оренбурга, Челябинска, Новониколаевска... Лютые январские морозы. До революции считанные дни, а Куйбышев, Бубнов и Андроников все продвигаются и продвигаются в глубь Сибири. Где он, тот самый Туруханский край? Где-то возле Полярного круга, в царстве вечной стужи. Сначала их погонят в Красноярск, там они дождутся в тюрьме весны, а потом по Енисею — на барже... Этапы, станки... Заколдованный круг, из которого никак не вырваться. Паня осталась в тюрьме. Ей скоро рожать...

Скрипя от бессильной ярости зубами, стараясь заглушить внутреннюю боль, он сочиняет стихи:

Мы в путь пошли под звуки кандалов,

Но мысль бодра, и дух наш вне оков...

Если бы не остановка в Новониколаевске... Случай всегда готовит Куйбышеву неожиданные встречи. Этой встречи он жаждал много лет и в то же время словно бы боялся ее. Нет-нет, не за себя боялся. А за старенькую, седеющую женщину, которая бросится на шею, зальется слезами. А он даже не сумеет утешить ее. Лишь дрогнет, сожмется от невыносимой тоски сердце.

Запасные железнодорожные пути. Валериана и его товарищей выводят из арестантского вагона, чтобы перегнать в пересыльную тюрьму. Они ослеплены ярким зимним солнцем. Но и здесь, на дальних путях, стоят люди, суют арестантам в руки хлеб. Так уж повелось.

К Валериану кидается женщина в верблюжьей шали, в поношенной шубенке. Конвоиры не в силах удержать ее.

— Воля! Сыночек...

— Мама!.. — сдавленный крик из его груди.

Он обхватывает мать руками, на которые еще не успели надеть кандалы, целует, прижимается лицом к ее мокрому от слез лицу.

— Мама... Мамочка... Все хорошо, я вернусь скоро, мама... Скоро. Вернусь. Не плачь. Где Коля и Толя? Живы? Где сестры?..

Конвойный выхватывает шашку, плашмя бьет ею Валериана по плечу, голове, но Валериан не выпускает мать. Конвойный приходит в бешенство, наносит удар за ударом, кричит, беснуется. Он готов зарубить Куйбышева.

— Прощай, Воля. Храни тебя бог... Прощай...

Мать оттаскивают. Куйбышева грубо толкают в спину прикладом: «Пошел!» Он дрожит от гнева, готов его выместить на конвоирах, но огромным усилием сдерживается. Бубнов и Андроников успокаивают:

— Крепись, брат. Крепись... Сцепи зубы.

Откуда мама прознала, что его повезут через Новониколаевск? Собрала жалкие грошики, каждый день в мороз приходила сюда, на дальние пути. Увидеть хотя бы издали... Увидеть сыночка. Материнское сердце чует... «Я не буду описывать проводов, пересыльных тюрем в Оренбурге, Челябинске, Новониколаевске, где меня чуть было не убил конвойный шашкой только потому, что там меня встретила на станции мать» — все это он расскажет потом.

А сейчас думает о материнском сердце, о жестокостях и несправедливостях жизни.

Материнское сердце... Несчастная Паня, его жена. Суждено ли ей стать матерью? Жива ли она? Скоро должны начаться роды. Он все подсчитал... Подсчитал. Палачи, псы... Нет им пощады, нет, не будет пощады... Только бы дожить до революции...

Он не знает, что революция уже идет за арестантами по пятам.

Где-то в Петрограде всеобщая политическая стачка. Искрой послужило закрытие правительством Путиловского завода. Тридцать тысяч рабочих оказались выброшенными на улицу. Замерли все заводы. И люди, не боясь полиции и казаков, кричат в полный голос:

— Долой самодержавие! За демократическую республику! Да здравствует революция... Мира, хлеба и свободы!..

Меньшевики и эсеры призывают рабочих воздерживаться от забастовок, так как они мешают «делу обороны России от Вильгельма». А Вильгельм в это время пытается тайно договориться с царем о сепаратном мире. Родзянко, Милюков и Гучков, стремясь сорвать революцию, готовят дворцовый переворот.

А по Невскому течет и течет людской поток. Движение трамваев приостановлено.

Петербургский комитет большевиков, где до сих пор действуют боевые товарищи Куйбышева — Чугурин, Скороходов, Шутко, Толмачев, Коряков, призывает солдат к братанию с рабочими.

Но гремят выстрелы. Льется кровь на Невском, на Знаменской площади. Рабочие не боятся залпов. Наступил последний день самодержавия. 27 февраля 1917 года. Буржуазно-демократическая революция. Войска Петроградского гарнизона перешли на сторону восставших рабочих. Полицейские участки берутся штурмом. Распахиваются ворота тюрем.

Броневики, грузовые и легковые машины. Солдаты, рабочие, матросы с красными бантами. Захвачены все вокзалы, телефон, телеграф. Арестовано царское правительство во главе с князем Голицыным — их заперли в Таврическом дворце. Конец самодержавию! Конец... Отныне и во веки веков... Внутренний распад его завершился полным крушением.

Иван Чугурин с маузером на боку расхаживает по Таврическому дворцу, где до сих пор помещается Государственная дума. Члены Думы в тесном кольце восставших. В Екатерининском зале — сотни вооруженных рабочих и солдат. Сидят, дрожат в Полуциркульном зале думцы, вынашивают планы подавления революции, ищут способа связаться со ставкой, вызвать войска.

Подняты красные флаги на крейсере «Аврора» и на Петропавловской крепости.

А в самарской тюрьме в это время мечется в родильной горячке Паня Стяжкина. Тюремщики о ней забыли. Им сейчас не до заключенных: к тюрьме идет толпа рабочих с красными знаменами.

— Открывай ворота!

Начальник тюрьмы приказывает стрелять. Но охранники напуганы. Бросают винтовки, переодеваются в арестантские халаты, прячутся в незанятых камерах. Начальник тюрьмы понимает: все кончено! Нужно уносить ноги. Есть тайная калитка из тюремного двора. Но уйти ему не удается.

Трещат ворота. Толпа врывается во двор, в канцелярию, растекается по бесконечным тюремным коридорам. Сбивают замок с камеры, где мечется в предсмертной муке Паня. Новорожденный задыхается.

— Доктора! Доктора!..

Доктора нашли.

— Если бы запоздали с вызовом хотя бы на десять минут, и мать и ребенок погибли