Поливные участки второй бригады поразили своим размахом даже Покгена. За всю свою долгую жизнь он не видел таких поливных карт. К самому горизонту уходили ровные неоглядные поля. На одной из них полив только заканчивали, и вода заполнила временные оросители, откуда неторопливо растекалась по выводным бороздам.

На соседней карте уже шло уравнительное боронование. Где-то далеко-далеко, словно затерявшись в непривычном для глаза просторе ровного поля, маячила темная точка. Она едва заметно увеличивалась в размере, постепенно приближаясь к молчаливо стоявшим у дороги Покгену и Ивану Федоровичу. Вскоре эта точка превратилась в дизельный трактор, который работал в сцепе с плугом и боронами.

Когда агрегат подошел совсем близко, Покген узнал своего неугомонного тракториста — Мамеда Кулиева. Рядом с ним гордо восседал молодой бригадир Овез Ниязов. Увидав башлыка, он соскочил на землю, махнул Мамеду рукой, а сам побежал по направлению к дороге, как некогда, будучи старшиной, бегал с рапортом к приехавшему неожиданно комбату.

А с другой стороны уже подходили звеньевые. И у всех сияли лица, все поздравляли Покгена с выздоровлением и с приходом весны, и все горделиво показывали на преображенные поля.

Овез, легко перепрыгнув через арык, уже завладел Иваном Федоровичем и тащил его с собой, указывая рукой на временные оросители, что-то рассказывая, о чем-то спрашивая, требуя совета, а еще в большей мере — радостного сочувствия.

Потом люди разошлись по своим местам и Покген долго стоял один, поджидая Плужннкова. Сердце все-таки давало о себе знать, то ли с непривычки, то ли от весеннего воздуха, то ли от волнения, которое вызвала у него величественная картина предпосевных работ во второй бригаде.

"Да, старею…" — подумал он.

Но грусти не было, и он увез с собой это ощущение душевного подъема и радостного возбуждения, охватившего его в поле. У Ивана Федоровича тоже блестели глаза, и на обратном пути они почти не разговаривали, только изредка поглядывали друг на друга.

Присмиревшие и просветленные, вошли они в дом. А потом, когда Дурсун-эдже внесла плов, румяные чуреки и прочую снедь и у них уже развязались языки, вернулась с работы Бахар. Видно, и на нее подействовала весна. На ее лице не заметно было и признаков усталости. Она весело поздоровалась с Иваном Федоровичем — дядей Ваней, как его здесь называли, — затеяла возню с младшими братьями и долго не могла угомониться.

После обеда Дурсун-эдже, улучив момент, шепнула мужу о причине ликования Бахар:

— Ей премию дали за ковер…

— Какую премию? — громко обратился к дочери Покген.

— Первую… — смутилась она и показала на узелок, с которым обычно ходила в мастерскую.

Дурсун-эдже принялась рассматривать узелок, но не нашла в нем ничего, кроме районной газеты.

— Подарки завтра будут раздавать, — пояснила Бахар, — в день Восьмого марта…

— Что же тебе, баловница, подарит Ковровый союз? Коня или верблюда? — пошутил Иван Федорович. — Ну-ка, дай сюда газету, — догадался он и, быстро найдя нужную заметку, обратился к Покгену. — А ведь о дочери твоей как о знаменитой актрисе пишут. Вот какая она у тебя знатная теперь.

Бахар залилась краской и выбежала из комнаты. А Покген недоверчиво взял газету и долго шептал губами, читая сообщение о соревновании ковровщиц.

— А ведь правда! — воскликнул он наконец. — Совсем теперь зазнается. — И покачал головой, но было видно, что успехи дочери наполнили его сердце горделивым довольством.

МАСТЕРСТВО

Весна принесла радость и Бахар. В тот сверкающий, напоенный ярким светом день, она в числе других девушек стояла у дверей районного клуба и вот тогда-то внезапно ощутила всю прелесть пробудившейся жизни. Ради торжества подружки принарядились — их яркие шелковые платья словно состязались с орнаментом вытканных ими ковров, столько в них было вкуса, так тонко были подобраны цвета и украшения.

Тут собрались представительницы от всех ковровых мастерских района, и было от чего волноваться девичьим сердцам — сегодняшний смотр должен определить результаты соревнования и по достоинству оценить их мастерство. Кому-то достанутся премии, а одной из всех суждено занять первое место по району.

Растворились двери, и вся громкоголосая щебечущая стайка колхозных искусниц очутилась в большом светлом зале, предназначенном для выставки. Каждой хотелось вывесить свой ковер на видном месте, чтобы на него выгодно падал свет, чтобы он сам привлекал внимание, чтобы к нему невольно устремлялись взгляды.

Мысленно оценивая преимущества того или иного простенка, ковровщицы разбрелись по обширному помещению.

Среди девушек и молодух, или, как говорят в Туркмении, — гелин, — выделялась одна женщина постарше. Очки придавали ее морщинистому доброму лицу выражение строгости и проницательности, а полушелковое платье — совсаны — с длинным широким поясом из белой бязи подчеркивало неторопливую размеренность и деловитость ее движений.

Это была Гозель Клычева — руководительница ковровой мастерской колхоза "Новая жизнь". Выбирая подходящее место для работ своих питомниц, она окинула взыскательным взглядом противоположную входным дверям стену, и выбор ее остановился на свободном участке.

Она обратилась к Бахар, стоявшей возле сложенных в углу ковров.

— Неси сюда, Бахар, мы тут расположимся, — приветливо сказала она.

Бахар одобрительно улыбнулась, сверкнув белой полоской ровных зубов.

— Скорее, скорее, Бахар, — торопила ее Гозель-эдже, — пока это место никем не занято…

Они раскатали свернутые в трубку ковры и принялись за дело. Их ловкие, привычные к труду руки так и мелькали в воздухе. Бахар мгновенно понимала, как хочет руководительница разместить ковры, чтобы они лучше дополняли друг друга гармоническим сочетанием орнамента и цвета.

Когда все было готово, Гозель-эдже отошла на несколько шагов и окинула придирчивым взглядом общую картину. Она приказала немного подтянуть середину центрального ковра и слегка опустить край у соседнего.

— Так, так, — приговаривала она. — Еще немного… Теперь там неровно… Тебе, наверно, кажется, что я просто придираюсь, мол, не век им тут висеть… повыше-повыше!.. Вот так хорошо… а того не понимаешь, что комиссия дай бог чтобы на пять минут здесь задержалась. Значит, надо сразу произвести на нее впечатление, показать товар лицом…

К ним подошла высокая смуглая женщина с седыми волосами. Бахар видела ее впервые. Но Гозель-эдже поздоровалась с ней, как со старой знакомой. Очевидно, пришедшая тоже возглавляла мастерскую какого-нибудь колхоза.

Не спросив у Гозель-эдже разрешения, она стала ощупывать вывешенные ковры, и на лице ее появилось недовольство.

— Палас — это палас, а ковер — это ковер, — ворчала она вполголоса. — Жесткие какие!.. Их хоть на крыше расстели, хоть на стенку повесь — все равно паласами останутся… Ну, да комиссию не проведешь, она всему цену знает… На наши хочешь взглянуть? —