Шрифт:
Закладка:
Когда по возвращении домой я рассказал о случившемся Командору и Лепорелло, дон Гонсало спросил меня:
– И как это было?
– Точно мурашки пробежали по всей коже.
– А долго ли продолжалось?
– Пока я не очнулся и не понял, что я – не вода, не воздух и не аромат. Что я – это только я, Дон Хуан Тенорио. И оттого почувствовал себя глубоко несчастным.
В глазах старика блеснула искра догадки, и лицо его озарилось торжествующей улыбкой, которую он поспешил упрятать поглубже. Наверняка именно так смотрел он на серебряный поднос, прикидывая в уме его стоимость.
– Мой дорогой Хуанито! Позволь обнять тебя!
Я снова оказался зажатым в его огромных ручищах.
– Отчего это вы так возрадовались?
– Из твоего рассказа я вывел, что ты еще совсем юнец, и мне придется многому научить тебя, пока ты не сделаешься настоящим мужчиной. – Он потащил меня к скамье и усадил рядом с собой. – То, что испытал ты у реки, со мной случилось давным-давно, но то же самое всякий однажды испытывает. К тебе, хвала Господу, это пришло в должный срок. А успей ты принять духовный сан, все могло бы обернуться бедой.
По правде говоря, я был смущен, и, видимо, на моем лице отражалось это смущение либо даже оторопь.
– Послушай, сейчас я попытаюсь растолковать, что с тобой приключилось. Вернее, что ты испытал нынче впервые и от чего пришел в замешательство, не умея объяснить себе этого. Скажи-ка, а неохота ли тебе теперь вскочить на коня и скакать, скакать ночь напролет неведомо куда, чтобы с первыми лучами солнца повалиться на цветущий луг и проспать долго-долго?
– Да. Именно так.
– А не чувствуешь ли ты теперь прилива щедрости, когда можно отдать свое состояние первому, кто о том попросит, и отдать даже жизнь, ежели она кому-то понадобится?
– Да! И это тоже!
– А не было ли и так, что впервые почудилось тебе, будто ты одинок, вернее, будто чего-то тебе недостает, будто отняли от тебя половину?
Я пылко закивал головой, потому что Командор каждым выстрелом попадал точно в цель.
– Да! Да! Я все это чувствую! Но отчего так?
– Оттого, что природа требует своего, сын мой. Природа – старая самовольница, и рано или поздно мы попадаем в ее ловушку.
Я вспомнил свои богословские познания и ухватился за них, как за соломинку, желая заставить его замолчать.
– Господня благодать уберегла нас от власти природы и помогает жить превыше ее.
Он вдруг расхохотался, безудержно загромыхал, разинув рот от уха до уха, так что все лицо его уподобилось хохочущей маске.
– Вот-вот, благодать! А скажи-ка, можешь ли ты прожить без еды? Ну-ка набери хоть мешок индульгенций – и пускай заменят тебе яичницу с картошкой! – Он вдруг сделался серьезным и положил мне руки на плечи. – Природа ждет своего часа, затаившись, неспешно, ибо знает: пренебречь ею нельзя. В ее руках наши жизнь и смерть, и коли ей заблагорассудится, может она сыграть с нами одну из своих шуток, как вот с тобой давеча. Не стану спорить, в твоей воле попытаться спастись от нее, скажем, отправиться в пустыню и уподобиться отшельникам былых времен. Да только толку от того не будет. Ведь и в пустыне она на славу тешилась над святыми мужами.
– Но я по-прежнему не пойму, о чем вы ведете речь.
– Я мог бы объяснить или, вернее, указать тот путь, что поможет тебе понять это.
– Так сделайте это.
– Не знаю, пришло ли время.
– Да разве стоило тогда затевать весь разговор?
– Уж больно огорчила меня твоя слепота, и мне подумалось, что и беглого объяснения станется. Но воистину есть вещи, о коих внятно толковать затруднительно, когда собеседник в них вовсе несведущ.
Он многозначительно помедлил с ответом, сверкнув на меня краем глаза.
– Может, тут потребно время…
– Почему же не теперь?
– Ты только что схоронил отца.
– Но при чем тут отец? Он на небесах, а я здесь, на земле.
Дон Гонсало снова взглянул на меня.
– Нужно соблюдать приличия, – сказал он снисходительно. – Иначе что скажут в Севилье?
– Что мне за дело, Командор, до мнения севильцев! В жизни я ничего не таил, да и жизнь эта принадлежит только мне.
– Ну коли так…
Видно, подобных слов он и ожидал, к ним меня и подталкивал. Теперь же поспешно поднялся и сказал:
– …позволь я отдам распоряжения кучеру.
И приказал запрягать. Когда мы сели в коляску, он высунул голову в окошко и крикнул:
– В «Эританью»!
3. Мы ехали молча. Я испытывал волнение и смущение разом. Через окошко смотрел на деревья, виноградники и белые домики, окутанные сумеречным светом. Командор, шумно дыша, сидел рядом. Под конец, когда уже показались какие-то огоньки, он сказал мне:
– Должен тебе признаться: есть некое моральное основание, коим я пренебрегаю. Надобно только поступать осмотрительно. И если подумать, то кто углядит особую странность в том, что томимый жаждой кабальеро стремится жажду свою утолить.
Коляска остановилась. Навстречу нам тотчас сбежались слуги, а как скоро увидали, какого мы звания, выказали большое почтение. Командор послал их за хозяином, и тот не замедлил явиться. Они о чем-то пошептались, и речь явно шла обо мне – я заметил, с какою миной трактирщик взглядывал на меня, кивая в лад речам Командора. Потом он, подскочив, вознамерился было поцеловать мне руку и затараторил о том, как счастлив видеть у себя сына столь почтенного родителя.
– Дон Педро, направляясь в усадьбу, непременно заглядывал в мою таверну – и едучи туда, и возвращаясь. Не раз забывал он здесь о своих заботах, а их у него, видать, хватало. Недаром он все больше хранил молчание.
Под эти разговоры мы дошли до потайной двери, поднялись наверх по лестнице и очутились в комнате с балконом, откуда видны были сад и река. Впереди лежала Севилья, отделенная от нас широким небом, высвеченным луной. Я вышел на балкон и залюбовался. А тем временем Командору уже поднесли напитки, так что он приблизился ко мне, держа в руке бокал.
– Не желаешь ли хересу?
– Нет, пить мне пока не хочется.
– Да неужто вино придумано для утоления жажды?
– Право… я не пью вина.
– Ну-ка, давай – одним махом, устрой телу свадебку с винцом,
