V. R. T.: (Кивает.)

Я: Ты необычный мальчик. Ты ходил в школу, когда жил у папы на Французском Причале?

V. R. T.: Иногда.

Я: Ты почти мужчина. Ты никогда не задумывался, чем тебе заняться в ближайшие несколько лет?

V. R. T.: (Плачет.)

На последний вопрос я не получил ответа, потому что мальчишка ударился в плач. Я пришел в такое замешательство, что на миг приобнял его рукой за плечи и отошел от огня, оставив его в одиночестве где-то на полчаса. Я бродил в кустарнике, и крупные, блестящие, лиловато-синюшные, точно губы покойника, черви бесшумно извивались у меня под ногами в ночи [57]. Приходится признать, что вопрос был ужасно дурацкий; действительно, а чем бы он мог заняться, сын попрошайки, не получивший даже начального образования? Он, правда, умеет читать – он листает некоторые мои тексты по антропологии, а я задаю ему вопросы и подчас получаю ответы более меткие и интересные, чем у среднестатистического студента. Но почерк у него ужасный – я подсмотрел в его старой школьной тетради, занимающей почетное место в его крайне скудном багаже.

11 апреля. Насыщенный событиями день! Я должен обуздать свою привычку перескакивать с предмета на предмет и изложить их все в хронологически верном порядке. Когда ночью я вернулся в лагерь (вижу, что вчерашняя запись оборвалась на моих блужданиях по кустарниковым зарослям), мальчишка уже спал в отведенном ему мешке. Я подбросил хворосту в костер, перемотал и заново прослушал воспроизведенную на предыдущей странице пленку, потом залез в свой собственный мешок. За час до рассвета нас разбудил какой-то шум – мулы растревожились. Я взял фонарик и легкое ружье, а мальчишка выхватил из костра две пылающие хворостины. Мы побежали на звук. Я ничего не видел, но обонял противный запах гниющего мяса и слышал, как в той стороне возится и убегает какое-то крупное животное – едва ли это мог быть один из мулов. Когда мы добрались до них, оказалось, что они насквозь пропотели, а один порвал свою уздечку, хотя далеко, по счастью, не ушел. Как только рассвело, мальчишка поймал его и пригнал обратно, хотя даже у него это отняло почти час. Два оставшихся мула жались к нам, точно домашние животные, что ищут защиты у хозяев.

Мы перелопатили все кругом и обнаружили, что ничего не обнаружили. Конечно, о том, чтобы еще поспать, не было и речи. Мы открепили палатку, навьючили мулов и первый час шли вспять по собственным следам – я настоял на этом, желая посмотреть, нет ли там признаков присутствия какого-то крупного хищника. Мы увидели кошку (с тех пор как я перестал стрелять по ней, она заметно потолстела) и нашли затоптанные следы существа, которое мальчишка определил как огненную лису. Я сверился с моим «Полевым справочником по животному миру Сент-Анн» и решил, что под этим, скорее всего, понимается фенек Хатчисона, похожее на лису или койота большеухое животное, охочее до падали и домашней птицы.

После этого мы основательно продвинулись вперед. Почти за час до полудня мне посчастливилось застрелить самого крупного за всю экспедицию зверя, не зарегистрированного в «Полевом справочнике», но внешне сходного с земным азиатским карабао [58]. Я уложил его одним метким выстрелом из тяжелого ружья в голову. Отшагав расстояние, отделявшее меня от зверя, я понял, что оно составило целых триста ярдов!

Я был очень горд собой и тщательно исследовал добычу. Пуля поразила крупного зверя прямо за правым ухом. Череп даже здесь был так массивен, что полностью пуля его не пробила; вероятно, пока я шел, животное еще некоторое время было живо. В пыли под каждым глазом остались широкие потеки чего-то вроде слезной жидкости. Изучив рану, я подцепил пальцем одно веко и увидел, что глаза у зверя с двойными зрачками, как у некоторых земных рыб, и когда я коснулся нижних сегментов одного из них, они слабо шевельнулись, а это означало, что зверюга еще трепыхается. Для остальных жизненных форм этого мира двойные зрачки не слишком характерны, поэтому я предположил, что они возникли в результате адаптации к жизни в водоемах.

Мне захотелось забрать голову, но об этом не могло быть и речи: мальчишка и так был готов разрыдаться (его большие, изумительного зеленого оттенка, глаза наполнились крупными слезами), вообразив, что я намерен нагрузить мулов целой тушей, весившей добрых пятнадцать сотен фунтов, и принялся меня отговаривать, указывая, что животные не вынесут такой нагрузки. В конце концов мне удалось убедить его, что я оставлю на месте внутренности, голову (ах, как я сожалел об этих великолепных рогах!), ребра, да и все остальное, кроме самого вкусного мяса. Тем не менее мулам очень не понравились запах крови и дополнительный груз, и мы с ними повозились больше, чем я мог ожидать.

Еще через час после того, как мы снова заставили их идти, показался берег Темпуса. Здесь река сильно отличается от той, что я видел, когда отец мальчишки показывал мне аннезийский «храм», где она почти в милю шириной, соленая, а течения слабо заметны. Там, где она впадает в море, это, собственно, и не река, а так, змеящийся кластер маленьких потоков, что повсеместно испещряют заиленную, поросшую камышами, удушливо жаркую дельту. Теперь все изменилось. Желтый оттенок воды едва различим, течение быстрое и мощное, затяни оно тебя – и скроешься из виду за несколько секунд.

Мы оставили позади заболоченные луга. Новый, чистый, могучий Темпус течет меж круглых холмов, поросших изумрудной травкой. Кое-где виднеются деревья и заросли. Я понял, что мой первоначальный план проплыть по реке на лодке был совершенно безнадежен, ну да об этом меня и предупреждали на Французском Причале. И не важно, что поиск прибрежных пещер в этом случае заметно упростился бы. Течение такое сильное, что большую часть топлива мы бы израсходовали на борьбу с ним, а впереди, в горах, явно не обойдется без порогов и стремительных водопадов. Судно на воздушной подушке было бы оптимальным видом транспорта, но на всей планете Сент-Анн их не более двух десятков – производственные мощности этого мира крайне скудны. А те, что есть, по большей части используются только военными.

Я об этом не жалею. Воспользовавшись аэролетом, мы бы наверняка уже отыскали пещеру, но каковы были бы в этом случае наши шансы установить контакт с выжившими аннезийцами? Наш же маленький, но, смею надеяться, бесстрашный отряд движется медленней, днюет и ночует, считай что, в Глуши, и возможностей отыскать аннезийцев у него значительно больше.

Кроме того, уж позвольте признаться, мне это попросту нравится. Когда мы вышли к реке и продвинулись на милю или около того вверх по течению, мальчишка пришел в радостное возбуждение и поведал мне, что мы находимся вблизи места, где он часто бывал с матерью. Мне оно показалось ничем не примечательным – речная излучина с несколькими нависающими над нею деревьями (правда, очень высокими) да камень странноватой формы. Однако он настаивал, что это место прекрасно и отличается от всех прочих, показывал, как удобен камень, чтобы на него сесть или прилечь в разных позах, как удачно деревья закрывают палящее солнце и образуют естественный навес от дождя, а зимой, когда выпадает снег, – нечто вроде хижины. У подножия камня имелись глубокие заводи, изобиловавшие рыбой; мы нашли там также мидий и съедобных улиток (ох уж эта мамаша-француженка!), да и садик тут получился бы отменный. Послушав его речи несколько минут, я понял, что эту местность, по крайней мере такие участки ее, как тот, куда мы попали, он полагает такой же привычной и удобной себе, как большинство людей – дома и комнаты в них, и подумал, что это довольно странно. Мне захотелось, однако, остаться в одиночестве на пару минут, так что, утихомирив немного мальчишеский энтузиазм, я попросил его пройти с мулами немного вперед, сказав, что сам задержусь, чтобы как следует полюбоваться на красоту чудесного места, с каким он меня так любезно ознакомил. Он был приятно поражен, и на несколько минут я остался в большем одиночестве, чем подавляющее большинство уроженцев Земли, наедине с ветром, солнцем и вздохами листвы исполинских деревьев, чьи корни уходили в тихо плескавшуюся впереди и внизу воду.