обвита в несколько слоев, другой заключенный ее выкатывал. Куда, Александр не знал, но догадывался, что товарищу по несчастью в другой мастерской приходилось вить из волокон новые веревки. Веревки, которые потом вновь предстояло расплетать ему.

Когда за окнами мастерской начинало смеркаться, надзиратели отводили заключенных обратно в камеры. В одиночной камере Александра между фундаментными стенами тюрьмы царили тьма и тишина. Ему так не хватало хоть кого-то рядом. Однако, когда утром он снова шел в мастерскую и волокна врезались в израненную плоть рук, ему не терпелось вернуться в камеру. Недовольство было его постоянным спутником. «Все лучше, чем одному», – успокаивал он себя.

Разговаривать с другими заключенными было запрещено. Их били палкой даже за шепот. Кричавшим от боли доставалось в два раза больше. Но многие заключенные все равно тихо переговаривались, когда за ними не следили. Однако Александр притворялся, что не понимает по-английски. Он уже был достаточно измучен и душой, и телом. В придачу ко всем неудобствам звучала монотонная мелодия шарманщика, которую не заглушали даже самые толстые стены.

Еще дважды приходил лорд-судья Дигби и спрашивал Александра, готов ли он наконец выдать своих сообщников. Насколько Дюма мог судить по гневному выражению лица судьи, дневники королевы Виктории по-прежнему публиковались в «Мушкетере». Он попытался объяснить Дигби, что он, Дюма, не может быть автором историй, ведь он живет в Ньюгейте. Но судью его логика не убеждала. Он заявлял, что у Дюма были приспешники, все еще работавшие на него. Чтобы выяснить правду – или то, что Дигби считал правдой, – судья сократил Александру хлебный паек и пригрозил пожизненной каторгой в австралийской колонии для заключенных.

– Вот и посмотрим, сумеет ли ваша длинная рука дотянуться до Парижа и Лондона с другого конца света, – рявкнул Дигби.

В темноте камеры Александр нащупал табакерку. Он погладил выгравированных на жести собак. Отвинтив крышку, писатель обмакнул пальцы в жалкие остатки изысканного порошка. Он хотел поднести понюшку под нос, но тут дверь в камеру распахнулась. От испуга Александр выронил табакерку. Он выкрикнул гасконское проклятие. В свете, проникавшем через дверь, Дюма увидел, как понюшка, растворившись в воде, исчезла на влажном полу камеры. Она пропала! Как и он сам. Вдруг он с уверенностью осознал: от великого писателя Александра Дюма не останется ничего, кроме кучки пыли, которая растворится в австралийском болоте лихорадки.

– К вам посетитель, – сказал надзиратель.

Александр словно и не услышал его слов. Он все еще смотрел на пятно, которое только что было последней щепоткой нюхательного табака.

– Здесь нет света, мадам, – сказал надзиратель. – Я оставлю дверь открытой, чтобы вам было хоть что- то видно. Позовите, когда захотите уйти от этого злодея. Тогда я вас заберу.

Голос, поблагодаривший мужчину, был знаком Александру. Но голос этот был из другого мира. Из другого времени.

– Александр! – позвал голос, который из всех звуков мира писатель ожидал услышать меньше всего.

– Графиня Анна? – спросил он, глядя на луч, полосой падавший через дверь в камеру.

Послышался скрип. Затем в камеру заструился запах свежевыстиранной ткани. Дюма зажмурился от света. Силуэт фигуры в инвалидном кресле походил на видение.

– Александр, – повторила она, толкая инвалидное кресло глубже в камеру, чтобы заключенному больше не приходилось жмуриться от яркого света.

Это и вправду была она. Графиня Анна фон Дорн. В новом платье и накидке из голубой шерсти. На голове у нее был капор. У нее во взгляде Александр заметил испуг.

Он пригладил волосы и попытался поправить одежду.

– Простите мне мой вид, – сказал он. Его голос осип: горло отвыкло от разговоров. – Теперь вы, наверное, и в самом деле думаете, что я преступник, – прохрипел он.

Затем он увидел, как ужас на лице графини сменился неподдельным беспокойством. Волна жалости к себе, которую он до сих пор сдерживал за плотиной самообладания, захлестнула его. Он отвернулся и зажмурился. Одна-единственная слезинка вырвалась на волю. Он вел себя как девчонка!

Снова овладев собой, Александр глубоко вдохнул.

– Что вы здесь делаете, Анна? Откуда вы узнали, что я в тюрьме? Вы же собирались вернуться в Карлсруэ. Что-то случилось?

Она улыбнулась и поправила очки.

– Счастье познания, – сказала графиня. – И хороший друг, помогший мне в последнюю секунду выбрать правильный путь. Сюда, к вам.

Она выглянула из камеры.

– Вам еще видно надзирателя? – спросила она.

Пройдя мимо нее, Александр выглянул в коридор. Мужчина ушел. Неужели графиня хотела сбежать вместе с ним из тюрьмы? Истощенный француз и немка, которая не может ходить, сбежали из Ньюгейта! Такая история достойна оказаться на передовице «Мушкетера».

Анна открыла корзину сбоку от инвалидной коляски. Из нее она достала бутылку вина, круглый пирог и кусок ветчины, завернутый в вощеную бумагу. Положив сокровища Александру на колени, она снова потянулась к корзине и выудила оттуда что-то блестящее: баночку «Доппельмопса». Упаковка была еще не разорвана. Табак совсем свежий!

Александр не знал, какому из наслаждений отдаться в первую очередь.

– Как вы пронесли все это в тюрьму? – спросил он, нюхая ветчину.

– Кто станет обыскивать женщину в инвалидном кресле? – спросила Анна.

Запах деликатеса был настолько сильным, что писатель больше не мог сдерживаться.

– Вы позволите? – спросил он, указав на копченое мясо.

– Я даже настаиваю, – ответила Анна. – К сожалению, я не взяла нож. Думаю, если бы надзиратели его нашли, к вам бы меня не пустили.

Александр впился зубами в ветчину, вырвал несколько волокон и проглотил их, не жуя. К черту Париж с красивыми женщинами: главное – и дальше обгладывать этот превосходный кусок мяса! Зубная боль пыталась помешать его наслаждению, но он наказал ее пренебрежением. Эта минута принадлежала лишь удовольствию.

– Рассказывайте! – призвал он Анну, готовясь откусить новый кусок мяса.

Анна старалась дышать неглубоко. Чудовищная вонь в камере едва не лишала ее чувств. Заключенный, которого она еле разглядела в тусклом свете, слабо напоминал Александра Дюма, прощавшегося с ней в Брюсселе. Тогда это был статный, полноватый мужчина с блестящими глазами, одетый по последней моде, а сопровождали его красивые женщины. Человек, сидевший перед ней теперь, сильно исхудал. Его слишком широкой банкирский жилет свисал над брюками. Ткань, прежде элегантного черного цвета, была серой и вся покрыта пятнами, как и его волосы и кожа.

Анна порылась в воспоминаниях. С чего начать? За это время произошло столько всего, что она могла бы говорить весь день. Наконец графиня принялась рассказывать о поездке на карете в Лёвен. Она упомянула газету, в которой Леметр приглашал людей к себе на салон в Лондоне. Это объявление стало для