но потом собрались в одну камеру и тщательно забаррикадировались там, чтобы оказать сопротивление при попытке увоза. Меньшевики в это время были потрясены известием о внезапной смерти от тифа М.А. Александрова, инженера, старого социал-демократа. Его привезли из Орла, где он пережил восьмидневную голодовку, для перевода в Москву, но по ошибке вместо Бутырок попал в пересыльную Таганку. Там было скученно, и Александров три дня пролежал на полу на своих узлах и схватил в этом очаге заразу — тиф. Болезнь скоро осложнилась и, получив воспаление мозга, он сгорел за какую-нибудь неделю.

Изредка наезжали в Бутырки представители ВЧК, Уншлихт и Самсонов. Однажды они привезли известие о предстоящей «ликвидации» дела меньшевиков. И, действительно, скоро прибыл список 18 губерний, куда мы можем быть высланы. Только одно условие: нам воспрещается селиться: 1) в губернских и уездных городах, 2) в городах, находящихся на железной дороге, 3) в местностях, где имеются фабрики и заводы. Мы могли выбрать только самые глухие, захудалые деревни, где были обречены на культурное и, вероятно, физическое истребление. Кроме того, нам предложили собираться и перейти из Бутырок в тюрьму в Кисельном переулке, откуда нас будут рассылать по назначению. Мы отказались перейти в Кисельный переулок и несколько ночей провели без сна, не раздеваясь, опасаясь повторения апрельского развоза. Но, отказываясь принять высылку по методу ВЧК, мы в то же время поняли, что колесо фортуны поворачивается в нашу сторону, и что, по тем или иным причинам, коммунисты вынуждены выпустить нас из тюрьмы. Единодушно было решено дать бой и приступить к голодовке. Мы выдвинули требование: освобождение или предание суду, и для руководства борьбой выбрали бюро из семи человек. Другие жители тюрьмы, особенно правые эсеры, хотели примкнуть к нашему движению, но мы убедили их от этого отказаться.

Нас было свыше сорока человек, и голодовка наша длилась семь суток. Большинство голодающих уже с четвертого дня чувствовало себя плохо, но все держались спокойно и стойко. Когда я сравниваю бутырскую голодовку с орловской, я вижу главную причину той легкости, с которой мы голодали в Бутырках, исключительно в том, что мы все время общались друг с другом, жили кучей и отгоняли мрачные мысли. Конечно, есть еще одна причина — в Орле мы оказались изолированы от заграницы, от Москвы, от близких, а здесь мы имели регулярные сношения с волей и получали к вечеру ответ на запрос, посланный с утра. Уже через пару дней забеспокоилась ВЧК. С ведома Уншлихта приезжала Е.П. Пешкова, и я помню наше свидание с ней, носившее официальный характер. Скоро приехал и Уншлихт для переговоров. Мы знали, что нашим друзьям удалось сообщить заграницу о нашей голодовке, и уже 5 января во всей европейской социалистической прессе напечатали телеграммы. Мы знали о заседаниях правительства России, Политбюро ЦК РКП, посвященных нашей судьбе. Мы знали, что иностранные коммунисты требуют нашего освобождения, так как факт нашего пребывания в тюрьме мешает их кампании против террора, направленного в Европе по адресу коммунистов. Восемнадцать губерний были заменены тремя уездными городами: Кашиным, Любимом, Коротояками. Мы отказались принять эти города и получили Вятку и Великий Устюг, а для желающих выезд заграницу. Голодовка была прекращена, и мы стали покидать Бутырки.

Изгнание

Не знаю, как объяснить это, но, получив разрешение выйти на волю на семь дней, чтобы привести в порядок свои дела до отъезда в место ссылки, большинство из нас осталось в тюрьме на день, чтобы участвовать в вечере, устроенном МОКом в нашу честь. Почти годовое заключение в тюрьме, — и такое равнодушие к воле! Тут есть над чем призадуматься психологу советской жизни. Несколько смешно вспомнить, как, сложив все наши пожитки на одного ломовика, мы группой человек в пятнадцать пешком бродили часа четыре по Москве, провожая друг друга и стараясь отдалить минуты расставания.

Как и следовало ожидать, за этот год Москва сильно изменилась. Всюду булочные, гастрономические магазины, кафе, рестораны, шантаны. От политики устали все, политику все гонят прочь. По всем направлениям царствует «новая гастрономическая политика», как называют в Москве НЭП. Буржуй, спекулянт, нэпман, вчерашний «враг народа» распоясался во всю, ходит «гоголем» и вырос в опору режима. Ленин сказал: коммунистам надо учиться торговать, и красные купцы стали превращаться в первенствующее сословие. А вчерашнее дворянство — рабочие оказались в положении париев коммунистического общества. Из реквизированных особняков они вновь начали переселяться на окраины, в свои жалкие лачуги. Уже нет всеобщего «равенства в нищете», а есть нищета и неравенство для рабочего класса. Яркой иллюстрацией растущих социальных контрастов были длинные хвосты инвалидов и калек в ужасных отрепьях, назойливо ожидающих подачки у освещенных ресторанных подъездов и отгоняемых услужливыми швейцарами.

Я решил ехать за границу. Ссылка, глушь, провинциальная Чека, все это мне не улыбалось. Но предварительно я, поставил вопрос в Центральном Комитете Бунда. Вдвоем с другим товарищем мы хотели перейти на нелегальное положение и поставить технику. Но тогда товарищи еще цеплялись за фикцию легальности и признали наше предложение несвоевременным. Они не предполагали, что через полгода жестокий террор заставит социал-демократию уйти в глубокое подполье! В Центральном Комитете РСДРП настроение такое же, и там давались «назначения» только в ссыпку, лишь в исключительных случаях разрешая выезд за границу, который, кстати, тогда еще не именовался эмиграцией.

Я получил согласие партийных инстанций на выезд за границу и стал вместе с другими лихорадочно готовиться к отъезду. ВЧК готовила нам заграничные паспорта, получала визы, снимала с нас фотографии, и 19 января мы должны были выехать. Но в этот день чекист на мотоцикле привез бумагу, в которой значилось, что, вследствие отказа Латвии дать визу, я должен явиться в Чеку для направления в ссылку, в Вятку или Великий Устюг. Такую же бумагу получили все отправлявшиеся за границу, и все отказались подчиниться. ВЧК тотчас снарядила молодцов для ареста, кого нашли дома, тех взяли в Чеку (так арестовали Ф. Дана и Б. Николаевского). Кого дома не застали, у тех оставили засаду. В результате, из первой группы заграничников трое снова сидели в ВЧК, а четверо (в том числе и я) предпочли скрыться и выжидать.

Должен сказать, что вначале я, действительно, прятался и днем не показывался на улицу, а потом осмелел, стал свободно ходить по театрам и ресторанам, не теряя драгоценного времени, только ночевал у других, так как дома несколько суток дежурили красноармейцы. В эти дни шли выборы в Московский Совет, и отсюда вытекало стремление Чеки поскорее убрать нас с горизонта.