Человѣкъ, прежде всего — животное привычки; его можно пріучить къ трусости и къ храбрости. Все дѣло въ воспитаніи и навыкѣ. Дайте человѣку въ руки съ ранняго дѣтства огнестрѣльное оружіе, пріучите его владѣть имъ и обращаться, и онъ его бояться не будетъ: человѣкъ боится только того, что ему незнакомо, что онъ не понимаетъ, но знаетъ, что оно можетъ ему повредить, что оно угрожаетъ опасностью его жизни. Вы встрѣтите много записныхъ храбрецовъ, пугающихся чорта, именно потому, что они вѣрятъ въ его существованіе, а между тѣмъ не встрѣчали его лицомъ въ лицу, не узнали его свойствъ и его ахиллесовой пяткѣ. Какъ бороться съ незнакомой силой? Подведите самаго храбраго мужика къ громоотводу, объясните ему, что самъ изобрѣтатель, не зная, какъ съ нимъ обращаться, былъ пораженъ на смерть электричествомъ, и посмотрите, струситъ ли мужикъ предъ этой незнакомой ему силой, или нѣтъ? Что удивительнаго послѣ этого, если еврей, недотрогивавшійся во всю свою жизнь до пистолета, незнающій его механизма, а между тѣмъ увѣренный, что это — орудіе смерти, пугается при одномъ видѣ этой незнакомой, пагубной силы? Если что-нибудь достойно осмѣянія, то это не мнимая, природная трусость евреевъ, а глупое, несообразное воспитаніе. Трусость евреевъ, трусость привитая, а не природная, проистекаетъ еще и отъ другихъ причинъ: евреевъ душили, евреевъ угнетали, на нихъ охотились, какъ на зайцевъ, и кто же? масса, въ тысячу кратъ сильнѣйшая и многочисленнѣйшая, покровительствуемая сверхъ того мнимымъ законнымъ и религіознымъ правомъ. Какъ тутъ храбриться? Можно ли назвать тигра трусомъ за то, что онъ бѣжитъ отъ удава? Онъ бѣжитъ отъ силы, превосходящей его силы, и умно дѣлаетъ. Самые умные, добросовѣстные люди, относительно евреевъ, дѣлаются непослѣдовательными въ своихъ сужденіяхъ. Они говорятъ: евреи — трусы. Евреи цѣнятъ деньги выше своей жизни. Евреи — самые отчаянные спекуляторы и аферисты. Если евреи ставятъ деньги выше жизни, если они эти деньги пускаютъ въ рискованныя спекуляціи, нерѣдко лопающіяся, то евреи уже не трусы. Дайте еврею другое, болѣе разумное и здоровое воспитаніе, развейте его мускулы и мышцы физическими упражненіями, кормите его питательной пищей, дайте ему чистаго воздуха вдоволь, и не мучьте его дѣтскую голову сухими, безполезными предметами талмуда, — и, конечно, изъ него выйдетъ и здоровый работникъ, и смѣлый воинъ, и славный боксеръ.

Прошу извиненія. Я увлекся. Я люблю свою націю при всѣхъ ея недостаткахъ. Люблю я ее еще больше потому, что въ этихъ недостаткахъ виновата собственно не она, а тотъ жестокій рокъ, который ее преслѣдовалъ и преслѣдуетъ понынѣ; та среда, которая не желаетъ ее радикально перевоспитать, чтобы не лишиться забавнаго, безвозмезднаго шута; то еврейское духовенство, которое для своихъ матеріальныхъ интересовъ и мелкаго честолюбія изуродовало, исковеркало своимъ вреднымъ вліяніемъ тѣхъ, которые ему смѣло ввѣрились; виноваты тѣ вліятельные, денежные, еврейскіе мѣшки, которые, обладая мильйонами, не перестаютъ суетиться до гроба объ умноженіи своихъ мильйоновъ, упуская изъ вида несчастныхъ, нравственно изувѣченныхъ своихъ собратьевъ, которыхъ направить на прямой путь разумной жизни вовсе не такъ трудно, какъ кажется.

Трудно только любить своего ближняго и заботиться о его благѣ.

X. Кабинетъ и университетъ

Цѣлыхъ три мѣсяца страдали мы въ сырой, холодной и затхлой деревенской избѣ. Мы переносили почти голодъ. Отъ отца долгое время не получалось никакихъ извѣстій. Онъ, вѣроятно, сообразилъ, что нѣжныя письма безъ существеннаго приложенія — одна напрасная трата времени и почтовыхъ издержекъ. По моему мнѣнію, онъ былъ совершенно правъ: если человѣку помочь нельзя, то лучше, по крайней мѣрѣ, не лишать его надежды. Моей матери стоило только заикнуться своимъ сосѣдямъ, деревенскимъ корчмарямъ, о своемъ горестномъ положеніи, и ее бы навѣрно поддержали — таковъ ужь характеръ евреевъ — но отъ природы она была горда и я ее за это очень уважалъ, хотя гордость эта, унаслѣдованная и мною, была причиною многихъ страданій въ моей жизни. Я ползучихъ людей ненавижу: это пресмыкающіяся, которыя такъ и норовятъ забраться къ вамъ въ ухо, откуда ихъ и вытащить уже нѣтъ возможности. Страдала вмѣстѣ съ нами и несчастная Татьяна, попавшая, безъ собственной вины, въ разрядъ вѣдьмъ. Мужики и бабы сторонились отъ нея и перешептывались при ея появленіи; даже хлопцы не заигрывали съ нею попрежнему. Въ нашемъ семействѣ тоже косо на нее поглядывали; особенно Сара, дрожавшая при одномъ ея появленіи. Одинъ я былъ убѣжденъ въ ея невинности, и Татьяна очень часто, плача навзрыдъ, жаловалась мнѣ:

— Хібажъ я відьма? чего воны мене мучутъ? Прійдетця вирівку на горло, да и годі!

Несмотря на матеріальныя лишенія, переносимыя мною въ своемъ семействѣ, я, впродолженіе времени, проведеннаго мною въ деревнѣ безъ надзора ненавистныхъ мнѣ учителей-опекуновъ, ощущалъ такое счастіе, котораго еще въ жизни не испытывалъ. Я пользовался полною свободою, натуральной, здоровой, освѣжающей душу; тамъ меня выгоняли на всѣ четыре стороны, какъ негодную клячу во время недостачи корма, а тутъ я могъ бѣгать по сочнымъ лугамъ и возвращаться подъ родной кровъ, гдѣ меня принимали съ любовью. Луговъ, въ буквальномъ смыслѣ, положимъ, не было — на дворѣ стояла уже суровая зима — но, сидя въ сырой избѣ и дрожа отъ холода, я рыскалъ по обширной еврейской библіотекѣ моего отца, и въ незнакомыхъ мнѣ древнихъ философскихъ книгахъ находилъ совершенно новыя для меня мысли, доставлявшія мнѣ невыразимое наслажденіе. Мезизе[52] — прочелъ я, напримѣръ, въ сочиненіяхъ Маймонида — прибиваются къ дверямъ не для того, чтобы черти не входили въ домъ еврея, а для того, чтобы хозяинъ дома, переступающій порогъ своего дома, съ намѣреніемъ повредить своему ближнему, солгать, обмануть, украсть и проч., дотрогиваясь до мезизе, вспоминалъ, что есть Творецъ, наказывающій за дурныя дѣянія, или чтобы тотъ же хозяинъ, возвратясь въ домъ послѣ совершенія преступленія, при видѣ мезизе, ужаснулся своего поступка, и раскаялся предъ Господомъ своимъ. Съ каждымъ днемъ и съ каждой прочитанной страницей какой-нибудь здравомыслящей книги кругъ собственнаго моего мышленія все болѣе и болѣе расширялся. Я съ жадностью глоталъ тотъ мнимо-ядовитый умственный бальзамъ, отъ прикосновенія котораго разлагается вся мутная мудрость хасидимскихъ и нѣкоторыхъ талмудейскихъ пустослововъ. Мать моя, набожная до фанатизма и заваленная противница всего нееврейскаго, не препятствовала мнѣ углубляться въ такія книги, при взглядѣ на которыя всякій хасидъ — она ихъ очень уважала — пришелъ бы въ ужасъ; она видѣла, что книги, мною читаемыя — еврейскія, и была совершенно спокойна. Изрѣдка только надоѣдала она мнѣ своей экзекуторскою назойливостью, когда наступалъ часъ какой-нибудь молитвы, или по субботамъ, заставляя