одна составляющая, которую мы до сих пор не принимали в расчет. До этого мы исследовали их и составляли психологические портреты на основе знаний об их воспитании и подготовке к совершению преступления, а также данных, собранных на месте преступления. Но мы не уделяли серьезного внимания ритуальной составляющей, выражавшейся во взаимодействии преступника с телом жертвы после наступления смерти. Или почти не уделяли. Мы рассматривали эту составляющую преступления чисто практически: каким образом они избавились от тела, имели ли место акты некрофилии и как это можно использовать при проведении криминалистических экспертиз. Но случай Кемпера показал, что постпреступное поведение бывает очень обдуманным и даже обстоятельным. В нем заложен определенный смысл, и его тщательный анализ может привести к более полному пониманию устройства сознания серийного убийцы. Ретроспективно стало понятно, что ритуал является для серийного убийцы завершающим актом.

С осознанием этого рамки нашей работы расширились. Оказалось, что некоторые индивиды получают удовлетворение не от убийства, а от последующих ритуальных действий: расчленения тел, сбора сувениров и успешного избавления от трупов жертв.

Ранее постпреступное поведение в этом разрезе не изучалось подробно, и теперь нам предстояло детально разобраться в этих наиболее маргинальных проявлениях серийного насилия и понять, как использовать вновь полученные знания для прогнозирования поведения преступников. Как подчеркивал Джон Дуглас: «Поведение отражает личность. Лучший индикатор будущего насилия — насилие в прошлом. Чтобы понять „художника“, нужно тщательно разобраться в его „творениях“. Преступление должно быть изучено во всей его полноте».

* * *

— Есть два объяснения расчленения человеческого трупа, — сказала я, начав свою лекцию. — Первое — чисто практическое. Тело анатомируют, чтобы скрыть личность жертвы или упростить процесс избавления от останков. Но у некоторых постпреступные действия предназначены для воплощения их садистских фантазий. По сути, это такие обряды — например, вырезание на трупе символических фигур или знаков или ампутация половых органов.

Я включила проектор и показала фото отрезанной головы, обнаруженной в горах неподалеку от города Санта-Круз. Черты лица полностью сохранились, но немного увяли. Признаки разложения отсутствовали. Было очевидно, что жертва — девочка подросткового возраста.

— Расчлененный труп сильно затрудняет проведение основных криминалистических экспертиз. Рассеивание фрагментов тела по разным местам осложняет установление личностей жертвы и преступника.

Я укрупнила фото на экране.

— Смотреть на это и вспоминать об этом непросто, — обратилась я к аудитории. — Уж я-то знаю, поверьте. Но, исследуя процесс формирования замысла этих действий, мы получаем ценную информацию о личности преступника и особенностях его мышления. В каждом подобном случае присутствует элемент почерка, есть определенные закономерности. И они приближают нас к пониманию личности данного преступника.

Заметив некоторое недоумение в аудитории, я прервалась и предложила задавать вопросы.

— А разве это не пример того, что вы называете иррациональным поведением? Непредсказуемым и необъяснимым? — спросил агент из первых рядов.

— На самом деле нет, — сказала я. — Посмертные ритуалы присутствовали в религиозных традициях на протяжении практически всей истории человечества. Их стали практиковать реже относительно недавно. А что касается преступников, то во всех без исключения известных мне случаях они действовали обдуманно, педантично и исключительно ради удовлетворения своих садистских прихотей. Налицо был умысел, а не умопомешательство. Вспомните, к примеру, Эдмунда Кемпера, Теда Банди, Карлтона Гэри. Все они действовали вполне осмысленно.

— Но разве не бывает так, что у преступника в голове каша и вообще он, скажем прямо, полный псих. Есть ли смысл искать зацепки в ходе его мыслей? — не унимался агент.

— Дело не в том, псих он или нет, — ответила я. — А в том, что сам преступник видит в своих действиях определенную логику, следует определенной модели мышления и считает это разумным. Давайте я объясню поподробнее. Только приступив к работе в ОПА, я задавала всем тридцати шести сексуальным маньякам, которые принимали участие в нашем исследовании, один и тот же вопрос: «Что послужило толчком к вашему первому убийству?» Так вот, все без исключения ответы преступников следовали одной и той же логике. Во-первых, они говорили, что прекрасно сознавали свою давнюю одержимость бурными фантазиями. Во-вторых, рассказывали, как их фантазии перерастали из смутных мыслей о насилии в одержимость убийством и властью. В-третьих, их ответы показывали, что многосложные миры их фантазий достигали критической точки, где их было уже невозможно отличить от действительности. Важно понимать именно последнюю составляющую — стирание граней между реальностью и фантазией. Это ключевой момент, когда абстрактный интерес к убийствам наконец вырывается из головы преступника и начинает жить собственной жизнью, забирая реальные жизни других людей.

Я показала на экране следующий слайд — фото Эда Кемпера в профиль и анфас, сделанные в офисе шерифа города Санта-Круз, — и продолжила:

— Преступники склонны представлять стремление к сексуальному насилию проявлением своей садистской фантазии. Но они не считают, что это какая-то ошибка или недопонимание реальной действительности. Напротив, они уверены, что воспринимают реальность наиболее полно, что они вправе получать все, что хотят, и что контроль — главная компенсация за несправедливое отношение к ним. Для них фантазия и есть реальность. Это скрытая от посторонних глаз насыщенная жизнь с собственными законами и ритуалами. Самовозвеличивающий нарратив, который ложится в основу их абсолютного презрения к человеческой жизни. Для них все это исполнено смысла. И присмотревшись, вы можете уловить этот смысл.

* * *

На всех этапах нашей исследовательской работы мы полностью отдавали себе отчет в том, насколько многослойной бывает природа преступников. Какого-то единственного главенствующего фактора их развития не было. Насилие не было их «судьбой» или просто привычкой. Все было гораздо сложнее. Несмотря на наличие в биографиях сексуальных маньяков общих сюжетов вроде эпизодов физического или психологического абьюза в раннем возрасте, их насильственные преступления были обусловлены не этим опытом, а свойственным только им образом мыслей. Исследованные нами преступники были склонны ментально повторять и воспроизводить свои детские травмы, но не ради их преодоления, а в качестве своего рода самопотакания. Регулярное возвращение к травмирующим эпизодам детства делало их ярче и закрепляло в памяти. Это были своего рода репетиции. Такой необычный образ мыслей накладывал глубокий отпечаток на сознание и перестраивал традиционные средства восприятия, что впоследствии находило подтверждение в тщательности, с которой эти преступники планировали свои акты насилия.

Наш главный практический вывод состоял в значении этого для эволюции преступника. Его стереотипы мыслей и интенций были навязчивыми, то есть требовали постоянной шлифовки и доработки для достижения максимального соответствия акта убийства идеальному представлению о нем.

Таким образом, фантазии преступника становились изощреннее с каждым новым убийством. Он еще больше фокусировался на контроле и обладании и переходил к ритуалоподобным формам изнасилований и пыток.