Я перекатываюсь от стены и начинаю моргать. Я поднимаю взгляд и вижу собаку. Это доберман пинчер, одна из пород с такими худыми, точеными, угловатыми мордами, которые похожи на пулю, направленную на тебя. У него пена у рта. Он смотрит на меня несколько секунд, сначала с любопытством, потом с угрозой. Глаза у него – яд и кровь.

Он бросается к моей глотке. Меня откидывает к стене, и я ударяюсь головой, на этот раз просыпаясь по-настоящему. Я просыпаюсь в поту и моче, хватая ртом воздух.

43.

Все еще полдень. Все еще включен NFL. Марджани моет меня в ванной.

– Я сегодня первым делом зашла к тебе, но ты еще спал, – говорит она, бросая охапку мокрой одежды в мусорный пакет. Девяносто процентов ее ежедневных задач требуют, чтобы она непринужденно делала вещи, от которых большинство людей затошнило бы. – И ты очень крепко спал. Я даже сначала забеспокоилась! Но ты отдыхал, что тебе и надо было. Тебе нужно было отоспаться. Поэтому я оставила тебя отсыпаться.

Свет сегодня сияет слишком сильно. Должно быть, снаружи куча людей с похмельем. Если бы вы видели, как выглядит университетский кампус после того, как сто тысяч пьяных людей приехали в город и пятнадцать часов разваливали его, а потом осознали бы, сколько труда нужно, чтобы это убрать, вы из чувства вины никогда бы больше не ходили на футбольные матчи. Марджани уже покрыта сажей, грязью, пивом и бог знает, чем еще. От нее пахнет, будто она спала в мусорном баке возле Waffle House, но она только что все утро убирала последствия пикников. Я морщу нос от отвращения, когда она засовывает губку так глубоко мне в правое ухо, что я слышу ее левым. Трэвис называет это выражение моего лица «попыткой стать анусом». Оно все сжимается и морщится.

Она вытирает меня, одевает в брюки и рубашку, а затем пристегивает обратно к креслу.

– Теперь получишь завтрак на обед, – говорит она. – В любом случае, это просто яйца.

Уже обед. Я не уверен, что когда-либо спал так крепко и долго.

Прежде чем Марджани вывозит меня на нашу воскресную прогулку, я снова открываю почту.

我叫爱钦 我被困在一个小屋里 我不知道我在哪里。 有一个叫约 翰的人，违背了我的意愿，抱着我。 我需要帮助 你是谁？ 可唔 可以幫吓我呀?

Может, это Джонатан переборщил с шуткой? Андерсон сказал, что он отчаянно хочет быть причастным ко всему, а выучить китайский – это признак отчаяния. Я даже не знал, что на клавиатурах можно печатать на китайском. У него, наверное, Mac.

Я вставляю письмо в Google Переводчик, что, конечно же, мог сделать и он, только наоборот.

И получается это:

Меня зовут Эгейский[12]. Я заперт в хижине. Я не знаю где я человек по имени Джон против меня, держит меня. Мне нужна помощь. кто ты? Можешь меня напугать?

Я глазею на компьютер и не имею ни малейшего представления, что сказать. Что это такое?

Я тут же пересылаю письмо Андерсону. Я не знаю, настоящее ли оно – черт, но ведь кажется же настоящим! Верно? Вам оно кажется вполне реальным, не так ли? – но он единственный человек, который говорил с Джонатаном, и он полицейский, и, святые угодники, как же меня напугало это письмо.

Я печатаю:

извините что беспокою из-за этого странного мужчины. вы думаете может нам стоит снова его проверить? мне продолжать переписываться с ним? можете позвонить трэвису?

Я еще какое-то время смотрю на письмо. Перевод неточный, но что-то очевидно не так. Если Джонатан настолько псих, что он выдумывает послания от Ай-Чин и переводит их на китайский в Google Переводчике только ради меня, был бы его английский НАСТОЛЬКО плохим? Это совсем не кажется правильным, но, опять же, не кажется правильным, что он звонил бы в полицию и признавался в преступлениях, которых не совершал. По тону не похоже на Джонатана, но, опять же, у кого есть тон, похожий на Google Переводчик?

Что, если она правда там?

Я покажу письмо Марджани, но не сейчас. Сначала мы сходим на нашу стандартную воскресную прогулку, я хочу, чтобы она чуть дольше пожила в мире, где она не так сильно озадачена происходящим. Трэвис поступал похоже в университете, он не проверял свой банковский счет и не смотрел на чеки из банкоматов, чтобы у него была возможность отрицать перед самим собой, насколько он на самом деле на мели.

По воскресеньям она всегда везет меня немного быстрее. У нее столько работы, что, хоть даже это и лучшая часть ее дня – помыть мой член и яйца, одеть в чистое белье и любые вещи, которые она может найти, запихнуть яйца, три четверти которых все равно просто вывалятся, мне в рот, провезти мою вялую задницу по кампусу, засунуть меня обратно в кресло, не получить благодарности, не считая моих грубых шуток о том, как от нее пахнет, конечно, это лучшая часть ее дня – ей нужно спешить. Я не против спешки.

Это прохладный день, твердая 6 или 7 по ПИЗометру, и ветер кажется чистым и свежим.

– Значит, ты ходил на матч с Трэвисом? – говорит она странным тоном. – Он был с той девушкой? Она начала часто сюда захаживать, как по мне. – я ничего не говорю, потому что у меня очень серьезная болезнь, атрофирующая мои мышцы настолько, что они слишком слабые, чтобы производить различимые, отчетливые слова, о чем Марджани никогда не забывает, а значит, этот разговор больше для нее, чем для меня.

– Я думаю, ему нужна такая милая девушка, – говорит она. – Трэвис хороший мальчик, но он уже взрослый. Он уже не мальчик. Его стиль жизни – это слишком, со всеми вечеринками, музыкальными концертами и марихуаной. Ему нужна хорошая девушка. Ему нужно повзрослеть. Ему нужен дом, свой дом, для семьи. Он уже не мальчик.

Марджани часто высказывает подобные непрошенные мысли о жизни Трэвиса, но обычно они намного больше похожи на выговор, и, что важнее, они обычно звучат, когда Трэвис стоит рядом с ней.

– Он так долго был тебе хорошим другом, – говорит она, когда мы заворачиваем обратно на Агрикалчер-стрит в сторону моего дома. – Он был с тобой с детства, всегда приглядывал за тобой. И он был с тобой здесь. Он отвозит тебя, куда нужно, катает в кузове того ужасного грузовика, приходит к тебе почти каждый