будет принадлежать. Но сердце ее не желало понимать эту правду, хотело продлить минуту счастья, ибо то, что до этого испытало юное Маркино сердце, и было счастьем, если только оно вообще существует.

Воля, воспитанная в ней с детства и подкрепленная ее всегдашней уступчивой покорностью, победила вспыхнувшее желание. Марка ушла, выпрямившись, гордо подняв голову, стройная, в простом голубом, слегка полинявшем платьице со сборчатыми рукавами.

Пало смотрел ей вслед, и его очарование Маркой куда-то исчезло; он видел ее сейчас опять такой же, как всегда: незаметной, обыденной, пугливой мышкой с остреньким носиком, непризнанной и некрасивой.

— Я не виновата… Палько… поверь мне!

Гана обняла Пало за плечи. В голосе ее послышались слезы.

— Надо было подождать меня, — сказал Пало смягчаясь.

— Я не хотела… меня силком вытащили… поверь мне… — Гана заплакала.

— Ну… ну… — Пало наклонился к ней, желая успокоить. Гана улыбнулась ему сквозь слезы.

— Какая я глупая, правда? Чуть что — сейчас плакать… — И она старательно вытерла глаза.

Они встали, Пало обнял ее за плечи, она его за талию — ростом она была ниже Марки, едва по плечо Пало; и так, помирившись, в обнимку, они направились к березкам.

Они танцевали, и сначала казалось, что все благополучно. Они улыбались друг другу, как полагается улыбаться обрученным, обсуждали деревенские новости, подшучивали. Но вскоре Пало заметил, что не испытывает прежней радости в присутствии Ганы. Ему будто не хватало чего-то. Он глядел на нее и пытался найти в ее лице причину этого непонятного ощущения, смутного недовольства, но Гана была такой же, как всегда: круглые щеки смеялись ямочками, светло-голубые, почти прозрачные глаза блуждали по сторонам.

«Какие у нее пустые глаза!» — вдруг понял Пало.

Ему стало не по себе. Он снова начал присматриваться к Гане и находил у нее новые недостатки. Под левым ухом у Ганы была маленькая бородавка. Такая забавная, крохотная бородавочка; но что, если она вырастет, когда Гана состарится? И не слишком ли у нее круглы щеки? И ростом против него она не вышла. Как он раньше этого не замечал?

Гана почувствовала его испытующий взгляд.

— Что ты?

— Так… ничего…

Он глянул через ее голову на танцующих, внимательно посмотрел между березками — не мелькнет ли где-нибудь голубое платьице Марки?

Но напрасно он высматривал ее. Марка давно была в своей каморке у старого Шалвии. Она переоделась, аккуратно сложила голубое платье, любовно погладила его. Оно еще хранило тепло ее тела, еще пахло вянущим березовым листом. Потом она присела на низкий стульчик у решетчатого окна. Музыка слышалась издалека, урывками доносились вскрики гармоники…

Марка опустила голову на руки и заплакала…

2

Биография Марки до этого дня была короткой и незамысловатой… В тридцать втором году, во время кризиса, Марку нашел деревенский лесник Дюро Белеш, прозванный в деревне — никто уже не помнил почему — Экзаменом. Она лежала на тропинке у речки и спокойно сосала корку, завернутую в тряпочку. Дюро шел задумавшись — по обыкновению одиноких людей он много размышлял о боге, о природе, об устройстве человеческой жизни, как он это называл, и вдруг попятился от странного свертка, чуть не наступив на него деревянной ногой, — собственную он потерял где-то в Галиции, сражаясь за императора. Дюро даже не слишком удивился: такие вещи нередко случались в те времена. Сколько отчаявшихся женщин бродили тогда с безработными мужьями по дорогам, сколько было брошенных девушек, чьи парни уходили в поисках хлеба на край света…

Дюро поднял девочку, которой было не больше трех месяцев, и отнес ее домой.

— Вот тебе, — крикнул он в ухо глухой жене, — ухаживай за ней. Она беднее Иисуса Христа — нет у нее ни яслей, ни ослика.

Детей у них не было, хотя Дюро, живший вдали от деревни наедине с глухой женой, и был бы рад иметь их. Так Белеши и взяли девочку к себе, окрестили по-христиански, записали в общинную метрику, и община стала платить им двадцать четыре кроны в год на воспитание найденыша. И Дюро, право, никогда не раскаивался в своем добром поступке. Девочка росла тихой, послушной, притом чуткой и впечатлительной. Когда в сороковом году у Дюро умерла жена, он не сумел бы обойтись без маленькой Марки. Она стряпала, стирала, шила. А когда однажды при обходе леса — Дюро всегда строго выполнял свои обязанности — он упал с обрыва за Малиновым Верхом и сломал себе здоровую ногу, Марка ухаживала за ним так, как не всякая дочь ухаживает за своим отцом. С той поры Дюро начал чахнуть, у него появились одышка и кашель, но обязанности свои выполнял по-прежнему — что бы он стал делать, потеряв службу? В один из июньских дней, как раз когда Марка с отличием окончила восьмиклассную школу, он вернулся с обхода раньше времени, разделся, лег в постель, сложил руки на груди и к приходу Марки уже отдал душу богу.

После похорон ее вызвали в национальный комитет, в котором после победы на выборах заправляли демократы. Председатель комитета или староста, как его продолжали называть (при первой республике он семнадцать лет бессменно был старостой — ставленником аграриев[11]), погладил Марку по голове.

— Бедняжка, что же ты теперь станешь делать? — спросил он, внимательно оглядывая рослую не по летам девочку, ощупывая глазами мускулы ее рук. Он объяснил Марке, что Дюро оставил ей три тысячи крон наличными и обстановку: постель, шкаф — ну, словом, пустяки, о которых и говорить-то не стоит. — Честное слово, такое наследство все равно что ничего, на него и полгода не проживешь. А что потом будешь делать, Марка?

Марка не знала.

— Я тебя… пожалуй, приютил бы… У нас в хозяйстве найдется и работа и кусок хлеба.

Марка поняла только одно — в ее жизни произошла перемена, и ей до слез было жаль Дюро и прежней жизни.

Она согласилась. Договорились, что староста будет ее кормить, обувать и одевать.

— Деньги получать — ты еще молода, — сказал староста. — И без того беру себе в убыток…

Так началась для Марки жизнь батрачки, скотницы, — горькая, тяжкая жизнь девчонки при коровах.

Дом Штефана был богат. Четыре больших окна смотрели на улицу, во двор выходила застекленная веранда, такая же, какая была только у бывшего нотариуса. Две большие комнаты и одна поменьше, всегда готовая принять хозяйскую дочь, студентку-медичку. За семнадцать лет, проведенных на посту старосты, Яно Штефан с пронырливостью и изворотливостью, какие нередко встречаются в наших деревнях, сумел выдвинуться из середняков на первое место в деревне. Он разбогател не так, как те, кто работал не покладая