Шрифт:
Закладка:
Что мешает вам достать самим зажигалку?
Но мы говорили о красоте.
Мужчина должен быть чуть симпатичней обезьяны.
Ага, как же.
Чхать мы хотели на этот несчастный Возраст Акме. Никогда и никому он не поможет затащить в кровать настоящую красотку, не говоря уже о том, чтобы влюбить ее в себя. Новый айфон и черная карта «Альфа-банка» – вот что сегодня определяет красоту мужчины, который чуть красивее обезьяны.
А впрочем, так было во все времена. Только цацки меняются.
Полагаю, врали хитрые греки. И у них с Акме полная херня выходила.
Теория, теория и ничего больше.
А как быть, если тебе всего восемнадцать лет и никакого айфона и прочих «икс пятых» у тебя в помине нет? Что, тоже можно быть «…красивее обезьяны» и пользоваться успехом у прекрасного пола? Даже романтик Гюго решил, что не стоит передергивать, и обломал церковного звонаря с Эсмеральдой, притом что у горбуна этой Акме было хоть жопой ешь. И все-то его добродетели красавица-цыганка видела, и красоту-то душевную она разглядела сквозь уродливую оболочку… только вот дала сексуальному гаденышу Фебу; а горбун, обезьяний красавчик, так и продолжил тихонько подрачивать в сторонке на ее образ, пока ласты не склеил.
Извините меня.
Вообще-то я люблю Гюго. Просто мне больно. И мне страшно. Поэтому я и несу всякую ерунду.
Вот я сейчас вам наговорил все это, вклинился в книгу и заплевал страницы желчью, как будто без меня в ней не хватало грязи и пошлости, но на самом деле я хотел сказать вам о другом, как раз таки об обратном.
Быть чуть красивее обезьяны – это прекрасно! Или, боже! быть страшнее ее! Такие люди – счастливчики! Я им завидую! Я завидую черной завистью горбатому звонарю древнейшего собора! Только поэтому я и набросился на него! Из зависти! Будь я уродом, все могло сложиться иначе.
Но мне не повезло. Я был красив той самой долбаной физической красотой, которой не должен обладать мужчина. Смазливой красотой; красотой диснеевских принцев, Аполлона.
Эх. Снова ложь. Снова лукавство и кокетство.
Я не завидую уродству Квазимодо.
Но только лишь по одной причине. И у этой причины есть имя.
Нина.
Конечно, она любила меня не за внешность, но согласитесь, будь я горбатым карликом, она вряд ли обратила бы на меня внимание. В конце концов, всегда встречают по одежке, не так ли?
За все приходится платить свою цену. Красота подарила мне любовь. Красота подарила мне страдания.
И в конечном счете убила.
Попав в рабство, я был обречен стать шлюхой…
Глава 31
Село Залежено было крохотным даже по деревенским меркам. Всего одна улица. Дома на ней стояли вразнобой, россыпью, без какой бы то ни было последовательности. Даже церковь, некогда давшая Залежену статус села, давно развалилась, оставив после себя руины, которые зимой скрывались под сугробами, а летом обрастали дикой травой.
Село вымирало.
В нем почти не осталось никого, кто был бы младше двадцати пяти. Молодежь убегала из него в города в поисках заработка, веселья, карьеры – словом, в поисках лучшей жизни. А те, кто все же по какой-то причине не уезжал, быстро спивались, пополняя ряды сомнамбулических жителей поселка, доживающих свой век на обочине цивилизации, в нищете и безнадеге.
Марина жила одна. Ее дом стоял самым первым при въезде в поселок. Муж погиб почти тридцать лет назад, когда она была на шестом месяце беременности. Он был толковым электриком. Лучшим во всей окрестности. И, как многие настоящие мастера своего дела, он был слишком уверен в себе. И, как результат, его убило током.
Единственный сын Марины перебрался в Москву. Два раза в год он навещал ее. Чаще не мог. От простого парня, даже с высшим образованием, Москва требовала чуть ли не круглосуточного служения взамен на скромный уют арендованной однокомнатной квартиры за МКАДом. Марина это понимала и ценила редкие визиты сына.
В сентябре прошлого года сельская школа закрылась, и Марина осталась без работы. Она была учителем математики, но с последним школьным выпуском в Залежено попросту не осталось ни одного ученика. Если бы не сын, который раз в месяц пересылал ей деньги, Марине пришлось бы совсем тяжко. Еще клубника выручала. Женщина выращивала ее на своем участке в три сотки; раскладывала по пластиковым пивным стаканчикам и несла к трассе на продажу.
Вот и сейчас она бережно срывала красные плоды, отбирая только самые крупные. Каждую ягоду Марина внимательно осматривала. Светлые пятна на кожице – признак незрелости. Такую ягоду продавать нельзя, потому что, сорванная, она уже не дозреет. Темно-бордовые плоды тоже не годятся: значит, переспела, в банке подавится, превратится в кашицу; кому охота такую покупать?
Летом половина села продавала клубнику. Конкуренция, как на городском базаре. Но Марина старалась собирать хорошую ягоду не только поэтому.
Ей было стыдно брать деньги за то, что она могла с легкостью, даже с удовольствием отдать даром, угостить. Ведь не жалко! Когда кто-нибудь останавливал машину, чтобы купить клубнику, Марина заливалась краской. Поначалу она думала продавать ягоду по символической цене, даже какое-то время так и делала, но очень скоро поняла, что это не совсем честно по отношению к другим таким же, как она, кто вынужден сидеть по целым дням у дороги и пытаться хоть что-то заработать.
«Ма, а ты у меня не промах, – смеялся сын в телефон, когда Марина рассказала ему об этом, – демпингуешь местный рынок!»
Смех его был деланым, сквозь горечь бессилия. Он знал, как тяжело матери приходится одной, и это его убивало. Он хотел забрать ее в город. Копил деньги для первоначального взноса за ипотеку. Даже присмотрел пару неплохих вариантов.
Марина вспомнила вчерашний звонок сына.
«В августе, ма, в августе мы станем настоящими москвичами. Я двушку буду брать. От центра, конечно, далеко, сама понимаешь, но зато метро под боком. И школа рядом, я специально узнал. Может, сможешь туда устроиться по специальн…»
– Не дергайся, коза!
От неожиданности Марина вскрикнула и выронила пластиковое ведро с
